Неточные совпадения
Тогда еще он был молод, и если нельзя сказать, чтоб он был жив, то, по крайней мере, живее, чем теперь; еще он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли — прежде всего, разумеется, в службе, что и было целью его приезда в Петербург. Потом он думал и о роли в обществе; наконец, в отдаленной перспективе,
на повороте с юности к зрелым летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное
счастие.
Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцом, да
на ту пору, к
счастью своему, пошла за мочками.
«Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться… Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой, какое
счастье смотреть
на нее! Даже дышать тяжело».
У него
на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего
счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был
на нее.
Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди всё добрые, все наслаждаются; у всех
счастье на лице. Только Захар мрачен, все стороной смотрит
на барина; зато Анисья усмехается так добродушно. «Собаку заведу, — решил Обломов, — или кота… лучше кота: коты ласковы, мурлычат».
Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное
счастье уже
на другом берегу: надо перешагнуть.
Она поглядела
на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с тем, что у него написано
на лице, и улыбнулась; поверка оказалась удовлетворительною.
На лице ее разлито было дыхание
счастья, но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело
на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.
— В чем? А вот в чем! — говорила она, указывая
на него,
на себя,
на окружавшее их уединение. — Разве это не
счастье, разве я жила когда-нибудь так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча, мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной… А теперь… и молчать вдвоем весело!
Надо идти ощупью,
на многое закрывать глаза и не бредить
счастьем, не сметь роптать, что оно ускользнет, — вот жизнь!
— Я ничего не подозреваю; я сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год — не знаю. Да разве после одного
счастья бывает другое, потом третье, такое же? — спрашивала она, глядя
на него во все глаза. — Говорите, вы опытнее меня.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало
на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг
на друга, говорили о
счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье
на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного
счастья.
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела
на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего
счастья, хоть
на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
— Ты хотел бы этим путем искать
счастья,
на счет моего спокойствия, потери уважения?
Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно, или она взглянет
на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной покорности, безмолвного
счастья в его глазах.
Ух, каким
счастьем вдруг пахнуло
на него, когда Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!
Мало-помалу впечатление его изгладилось, и он опять с трепетом
счастья смотрел
на Ольгу наедине, слушал, с подавленными слезами восторга, ее пение при всех и, приезжая домой, ложился, без ведома Ольги,
на диван, но ложился не спать, не лежать мертвой колодой, а мечтать о ней, играть мысленно в
счастье и волноваться, заглядывая в будущую перспективу своей домашней, мирной жизни, где будет сиять Ольга, — и все засияет около нее.
— Несчастный, что я наделал! — говорил он, переваливаясь
на диван лицом к подушке. — Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец
счастья — о нем заговорили лакеи, кучера, когда еще ничего не решено, когда ответа из деревни нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не найдена…
Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти по мосткам
на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он не решается еще выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его
счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».
Ольга осталась
на своем месте и замечталась о близком
счастье, но она решилась не говорить Обломову об этой новости, о своих будущих планах.
Лишь только замолк скрип колес кареты по снегу, увезшей его жизнь,
счастье, — беспокойство его прошло, голова и спина у него выпрямились, вдохновенное сияние воротилось
на лицо, и глаза были влажны от
счастья, от умиления.
Еще
на год отодвинулось
счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было
на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего начать?
Этот долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку
на славу, он всюду дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже! Вот оно,
счастье!.. Как это все ему в голову не пришло!
— Какое
счастье иметь вечные права
на такого человека, не только
на ум, но и
на сердце, наслаждаться его присутствием законно, открыто, не платя за то никакими тяжелыми жертвами, огорчениями, доверенностью жалкого прошедшего.
Но если она заглушала даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца, то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой любви; все обольстительнее, обольстительнее росла мечта роскошного
счастья, не с Обломовым, не в ленивой дремоте, а
на широкой арене всесторонней жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями —
счастья с Штольцем…
Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и не могла смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась за стеной непроницаемости, молчания и того дружеского равнодушия, которое терзало Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга, была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта о
счастье,
на которое она утратила права, не напомнит ей, что будущее для нее потеряно, что розовые мечты уже назади, что опал цвет жизни.
«Нашел свое, — думал он, глядя влюбленными глазами
на деревья,
на небо,
на озеро, даже
на поднимавшийся с воды туман. — Дождался! Столько лет жажды чувства, терпения, экономии сил души! Как долго я ждал — все награждено: вот оно, последнее
счастье человека!»
Она устремила глаза
на озеро,
на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о чем она думает, что чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала
счастье и не могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…
Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды
на два часа и потом в будничные тряпки
на всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось
счастье, но такое простое, такое неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости, и только с глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из дома по делам, и, завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась
на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого
счастья, несмотря
на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.
«За что мне это выпало
на долю?» — смиренно думала она. Она задумывалась, иногда даже боялась, не оборвалось бы это
счастье.
Он задрожит от гордости и
счастья, когда заметит, как потом искра этого огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина,
на светлое дно ее жизни.
Странен человек! Чем
счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже… боязливее. Она стала строго замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка
на минутах
счастья. Она насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала заглянуть в свет, в люди, но ненадолго.
Она боялась впасть во что-нибудь похожее
на обломовскую апатию. Но как она ни старалась сбыть с души эти мгновения периодического оцепенения, сна души, к ней нет-нет да подкрадется сначала греза
счастья, окружит ее голубая ночь и окует дремотой, потом опять настанет задумчивая остановка, будто отдых жизни, а затем… смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные вопросы в беспокойной голове.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше
на вершинах
счастья, когда нет грубых желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов… Но кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
— Ничего, — сказал он, — вооружаться твердостью и терпеливо, настойчиво идти своим путем. Мы не Титаны с тобой, — продолжал он, обнимая ее, — мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами,
на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь,
счастье и…
Оттого она не снесла бы понижения ни
на волос признанных ею достоинств; всякая фальшивая нота в его характере или уме произвела бы потрясающий диссонанс. Разрушенное здание
счастья погребло бы ее под развалинами, или, если б еще уцелели ее силы, она бы искала…