Неточные совпадения
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета
так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «
Кто сюда натащил и наставил все это?» От
такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
— А
кто его знает, где платок? — ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и
так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.
— Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще не вставал — срам, да и только!
Кто бы это
так рано?
— Ужас, ужас! Ну, конечно, с
таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет;
кто и ничего не делает, и тех не забудет. Как вышел срок — за отличие,
так и представляет;
кому не вышел срок к чину, к кресту, — деньги выхлопочет…
Есть еще сибариты, которым необходимы
такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете.
Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок?
Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования?
Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда
такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству — не самим же мыкаться!
— Другой —
кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это
так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
А если
кто от старости или от какой-нибудь застарелой болезни и почил вечным сном, то там долго после того не могли надивиться
такому необыкновенному случаю.
После чая все займутся чем-нибудь:
кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево.
Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того,
кто бы вздумал усомниться в этом, —
так сильна вера в чудесное в Обломовке!
— Все умрем,
кому когда — воля Божья! — возражает Пелагея Игнатьевна со вздохом. —
Кто умирает, а вот у Хлоповых
так не поспевают крестить: говорят, Анна Андреевна опять родила — уж это шестой.
Основания никакого к
такому заключению со стороны Натальи Фаддеевны не было, никто ни на
кого не восставал, даже кометы в тот год не было, но у старух бывают иногда темные предчувствия.
Бесенок
так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по
кому снега и мчится к куче мальчишек.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, —
так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит
так важно; а кабы
кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит,
так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
Намедни обварил я ему —
кто его знает как — ногу кипятком,
так ведь как заорал!
— Как он смеет
так говорить про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он,
кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать
такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю,
кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером,
так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил.
Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане:
так уж те
так Господом Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас
кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь,
кому жизнь нипочем.
А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят,
кто не
так одет, как они, не носит их имени и звания.
—
Кто это
такой лежит? — спросил Штольц.
Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был
так звучен,
так искренен и заразителен, что
кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине.
Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим
так строго и обдуманно, артистически созданным существом.
— Что это
такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на
кого не смотрит
так: не смеет. Я посмирнее,
так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она
так и тянет у меня из души глазами.
Чувство неловкости, стыда, или «срама», как он выражался, который он наделал, мешало ему разобрать, что это за порыв был; и вообще, что
такое для него Ольга? Уж он не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде не было. В нем все чувства свернулись в один
ком — стыда.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак не ожидала от него
такого поступка: за
кого он ее считает, что позволил себе
такую дерзость?..».
Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
Она ни перед
кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают
такое, чего другие не знают, но и только.
Спрашивать ей было не у
кого. У тетки? Но она скользит по подобным вопросам
так легко и ловко, что Ольге никогда не удалось свести ее отзывов в какую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.
Ездят себе по всей Европе, иные даже в Азию и в Африку,
так, без всякого дела:
кто рисовать альбом или древности откапывать,
кто стрелять львов или змей ловить.
Гости приехали — и то не отрада: заговорят, сколько
кто вина выкуривает на заводе, сколько
кто аршин сукна ставит в казну… Что ж это? Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут
так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
— А
кто это у вас кашляет? Чей это
такой сухой кашель? — спросил Обломов.
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я!
Кто же я? Что я
такое? Подите спросите у Захара, и он скажет вам: «Барин!» Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите, — на то и наука!
Она не думала, не сознавала ничего этого, но если б
кто другой вздумал уследить и объяснить впечатление, сделанное на ее душу появлением в ее жизни Обломова, тот бы должен был объяснить его
так, а не иначе.
На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела иногда на него, как ни на
кого не глядела, а разве глядела бы
так только на мать, если б у ней была мать.
— Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? — перебила она, удерживая его за руку и сажая на стул. — Хотите уйти, не сказав, что это… было, что я теперь, что я… буду. Пожалейте, Андрей Иваныч:
кто же мне скажет?
Кто накажет меня, если я стою, или…
кто простит? — прибавила она и взглянула на него с
такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не бросился пред ней на колени.
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами не тот,
кого вы ждали, о
ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я,
так полюбите, что мало будет не года, а целой жизни для той любви, только не знаю…
кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
—
Кто же это
такой негодяй-то? — спросил опять Тарантьев.
— В стороне! Ты в стороне? Нет, кум, уж если в петлю лезть,
так тебе первому:
кто уговаривал Обломова пить-то?
Кто срамил, грозил?..
—
Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду,
так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
Но отчего же
так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо, ни в
ком и ни в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?
Должность хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу, покачивай, да не отвечай сразу, когда
кто придет, а сперва зарычи, а потом уж пропусти или в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим гостям, известно: булавой наотмашь, вот
так!