Неточные совпадения
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о
каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему
барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно,
как всякий неприятный сюрприз.
Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах
барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно,
как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.
— Что ж делать? — вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты не беспокой меня, а там,
как хочешь, так и распорядись, только чтоб не переезжать. Не может постараться для
барина!
— Знаю я,
как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться
барину.
— Помилуй! — сказал он, воротясь. — Говядина и телятина! Эх, брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик!
Какой ты
барин? По-мещански живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще
барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить,
как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода
какая. Ты что здесь платишь?
—
Как ты смеешь, когда
барин приказывает? — закричал Тарантьев. — Что ты, Илья Ильич, его в смирительный дом не отправишь?
Один Захар, обращающийся всю жизнь около своего
барина, знал еще подробнее весь его внутренний быт; но он был убежден, что они с
барином дело делают и живут нормально,
как должно, и что иначе жить не следует.
Слуга старого времени удерживал, бывало,
барина от расточительности и невоздержания, а Захар сам любил выпить с приятелями на барский счет; прежний слуга был целомудрен,
как евнух, а этот все бегал к куме подозрительного свойства.
Старинный Калеб умрет скорее,
как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот так и выглядывает,
как бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб
барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а этот тоскует, когда
барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
Или объявит, что
барин его такой картежник и пьяница,
какого свет не производил; что все ночи напролет до утра бьется в карты и пьет горькую.
Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после уверит
барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается,
как видели в начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить.
Захар умер бы вместо
барина, считая это своим неизбежным и природным долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы на смерть, точно так же,
как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее
господин.
Наружно он не выказывал не только подобострастия к
барину, но даже был грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него, не шутя, за всякую мелочь, и даже,
как сказано, злословил его у ворот; но все-таки этим только на время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя Обломова, что близко, мило, дорого ему.
Захар на всех других
господ и гостей, приходивших к Обломову, смотрел несколько свысока и служил им, подавал чай и прочее с каким-то снисхождением,
как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его
барина. Отказывал им грубовато: «Барин-де почивает», — говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы.
Если Захар, питая в глубине души к
барину преданность, свойственную старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья Ильич, с своей стороны, ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему того дружеского, почти родственного расположения,
какое питали прежние
господа к слугам своим. Он позволял себе иногда крупно браниться с Захаром.
Старинная связь была неистребима между ними.
Как Илья Ильич не умел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого
барина, кроме Ильи Ильича, другого существования,
как одевать, кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть перед ним.
Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они ушли, не садился на лежанку, ожидая, что
барин сейчас позовет его, потому что слышал,
как тот сбирался писать. Но в кабинете Обломова все было тихо,
как в могиле.
— Ну вот, шутка! — говорил Илья Ильич. — А
как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом месте; меня тоска загрызет,
как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты там теперь, до чего доводил
барина — а? — спросил с упреком Илья Ильич.
Захар, услышав этот зов, не прыгнул по обыкновению с лежанки, стуча ногами, не заворчал; он медленно сполз с печки и пошел, задевая за все и руками и боками, тихо, нехотя,
как собака, которая по голосу
господина чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.
Захар не отвечал: он, кажется, думал: «Ну, чего тебе? Другого, что ли, Захара? Ведь я тут стою», и перенес взгляд свой мимо
барина, слева направо; там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое,
как кисеей, густою пылью: сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него,
как из тумана, собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
— Нет, нет, ты постой! — заговорил Обломов. — Я спрашиваю тебя:
как ты мог так горько оскорбить
барина, которого ты ребенком носил на руках, которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Ты, может быть, думаешь, глядя,
как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу
как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня
Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
— Батюшка, Илья Ильич! — умолял он. — Полно вам! Что вы,
Господь с вами, такое несете! Ах ты, Мать Пресвятая Богородица!
Какая беда вдруг стряслась нежданно-негаданно…
— Да
как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно
барина честит!
Вот
как ты бережешь покой
барина: расстроил совсем и лишил меня какой-нибудь новой, полезной мысли.
Бог знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти
господа,
как известно, любят засматриваться на луну да слушать щелканье соловьев. Любят они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам.
Пекли исполинский пирог, который сами
господа ели еще на другой день; на третий и четвертый день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом,
как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.
В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и шуметь. «
Барин пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом,
каким говорят, когда в доме есть покойник.
Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара,
как он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер
барина на замок и отправился к воротам.
— Да право! — продолжала Татьяна —
Как это
господа пускают с собой этакую?..
— Ну, коли еще ругает, так это славный
барин! — флегматически говорил все тот же лакей. — Другой хуже,
как не ругается: глядит, глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще не смекнул, за что!
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний
барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь,
как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот
как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
— Тебя бы, может, ухватил и его
барин, — отвечал ему кучер, указывая на Захара, — вишь, у те войлок
какой на голове! А за что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве вот за эти две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну, там есть за что!..
— А вот
как я скажу барину-то, — начал он с яростью хрипеть на кучера, — так он найдет, за что и тебя ухватить: он тебе бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся!
—
Как он смеет так говорить про моего
барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать такого
барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть,
как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
— Оттреплет этакий
барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не
барин, дай Бог ему здоровья! Я у него
как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— А вы-то с
барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли
какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Постой же, вот я тебя выучу,
как тревожить
барина, когда он почивать хочет! — говорил он.
А в сыне ей мерещился идеал
барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на
каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу,
как иго; там
барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищеным сапогом,
как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда
барин кончит застегиванье груди.
—
Какая же разница? — сказал Обломов. — Джентльмен — такой же
барин.
— Что он там один-то будет делать? — говорил он в лавочке. — Там, слышь, служат
господам всё девки. Где девке сапоги стащить? И
как она станет чулки натягивать на голые ноги
барину?..
Так блаженствовал он с месяц: в комнатах чисто,
барин не ворчит, «жалких слов» не говорит, и он, Захар, ничего не делает. Но это блаженство миновалось — и вот по
какой причине.
Обходятся эти
господа с женами так же мрачно или легко, едва удостоивают говорить, считая их так, если не за баб,
как Захар, так за цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни…
«Что за
господин?..какой-то Обломов… что он тут делает… Dieu sait», — все это застучало ему в голову. — «Какой-то!» Что я тут делаю?
Как что? Люблю Ольгу; я ее… Однако ж вот уж в свете родился вопрос: что я тут делаю? Заметили… Ах, Боже мой!
как же, надо что-нибудь…»
Он уж не видел, что делается на сцене,
какие там выходят рыцари и женщины; оркестр гремит, а он и не слышит. Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых в театре: вон тут, там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за
господин входил к Ольге в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
Захар сделал шаг и стал
как монумент, глядя в окно на бродивших кур и подставляя
барину,
как щетку, бакенбарду. Илья Ильич в один час, от волнения, изменился, будто осунулся в лице; глаза бегали беспокойно.
—
Как ты мог сделать такой несообразный вопрос
барину? — спросил Обломов.