Неточные совпадения
Захар не обнаружил
никакого особенного неудовольствия или удивления при этом приказании
и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны
и то
и другое весьма естественным.
Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив
и не дурен, не высок
и не низок ростом, не блондин
и не брюнет. Природа не дала ему
никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие называли Иваном Иванычем, другие — Иваном Васильичем, третьи — Иваном Михайлычем.
— Ну, пусть эти «некоторые»
и переезжают. А я терпеть не могу
никаких перемен! Это еще что, квартира! — заговорил Обломов. — А вот посмотрите-ка, что староста пишет ко мне. Я вам сейчас покажу письмо… где бишь оно? Захар, Захар!
Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем черту, он не заглядывал, расспросов
никаких ему не делал
и пояснений не требовал. Он довольствовался тем, что написано в тетрадке,
и докучливого любопытства не обнаруживал, даже когда
и не все понимал, что слушал
и учил.
Захару было за пятьдесят лет. Он был уже не прямой потомок тех русских Калебов, [Калеб — герой романа английского писателя Уильяма Годвина (1756–1836) «Калеб Вильямс» — слуга, поклоняющийся своему господину.] рыцарей лакейской, без страха
и упрека, исполненных преданности к господам до самозабвения, которые отличались всеми добродетелями
и не имели
никаких пороков.
У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения с ними, —
и всё по милости Захара. Он свою способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая
никакого различия в способе обращения с той или другой вещью.
Теорий у него на этот предмет не было
никаких. Ему никогда не приходило в голову подвергать анализу свои чувства
и отношения к Илье Ильичу; он не сам выдумал их; они перешли от отца, деда, братьев, дворни, среди которой он родился
и воспитался,
и обратились в плоть
и кровь.
Не наказывал Господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей не видал
и не помнит
никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей
и волков, потому что нет лесов. По полям
и по деревне бродят только в обилии коровы жующие, овцы блеющие
и куры кудахтающие.
Тишина
и невозмутимое спокойствие царствуют
и в нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств,
никаких страшных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.
Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой
и Геркулесовыми Столпами, да раз в год ездили некоторые на ярмарку,
и более
никаких сношений ни с кем не имели.
Они никогда не смущали себя
никакими туманными умственными или нравственными вопросами: оттого всегда
и цвели здоровьем
и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая
и незаметно испуская последний вздох. Оттого
и говорят, что прежде был крепче народ.
Эти восклицания относились к авторам — звание, которое в глазах его не пользовалось
никаким уважением; он даже усвоил себе
и то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого времени. Он, как
и многие тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей
и потешником, вроде плясуна.
— Да даром, — сказал Захар, не обратив опять
никакого внимания на слова перебившего его лакея, — нога еще
и доселева не зажила: все мажет мазью; пусть-ка его!
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды
никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я
и управляющий
и можедом! А вы-то с своим…
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было
и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала
никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
—
И не нужно
никакого! — сказал Штольц. — Ты только поезжай: на месте увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужели еще все не готово? Что ж ты делаешь?
— Как не жизнь! Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица,
никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит!
И это не жизнь?
— Как, ты
и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли
и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это
и умерло, больше не повторялось никогда! Да
и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего;
никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло;
никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Ни жеманства, ни кокетства,
никакой лжи,
никакой мишуры, ни умысла! Зато ее
и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что
и как сказать ей…
— Ах, какая гадость! — говорила тетка, отодвигая, но не пряча книгу
и не принимая
никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.
Появление Обломова в доме не возбудило
никаких вопросов,
никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься,
и где постоянно шел живой, современный разговор.
Она даже видела
и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая
и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но
никакого движения воли,
никакой активной мысли.
— А счастье, от которого вы с ума сходите? — продолжала она. — А эти утра
и вечера, этот парк, а мое люблю — все это ничего не стоит,
никакой цены,
никакой жертвы,
никакой боли?
— Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. —
Никаких я молний не видала у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она
и засмеялась.
Прилив был очень жесток,
и Обломов не чувствовал тела на себе, не чувствовал ни усталости,
никакой потребности. Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина.
Хорошо. А почему прежде, бывало, с восьми часов вечера у ней слипаются глаза, а в девять, уложив детей
и осмотрев, потушены ли огни на кухне, закрыты ли трубы, прибрано ли все, она ложится —
и уже
никакая пушка не разбудит ее до шести часов?
Агафья Матвеевна мало прежде видала таких людей, как Обломов, а если видала, так издали,
и, может быть, они нравились ей, но жили они в другой, не в ее сфере,
и не было
никакого случая к сближению с ними.
Никаких понуканий,
никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна.
И у него не рождается
никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он
и не живет, а прозябает.
Она порылась в своей опытности: там о второй любви
никакого сведения не отыскалось. Вспомнила про авторитеты теток, старых дев, разных умниц, наконец писателей, «мыслителей о любви», — со всех сторон слышит неумолимый приговор: «Женщина истинно любит только однажды».
И Обломов так изрек свой приговор. Вспомнила о Сонечке, как бы она отозвалась о второй любви, но от приезжих из России слышала, что приятельница ее перешла на третью…
Вот причина, по которой Штольц не мог уловить у ней на лице
и в словах
никакого знака, ни положительного равнодушия, ни мимолетной молнии, даже искры чувства, которое хоть бы на волос выходило за границы теплой, сердечной, но обыкновенной дружбы.
— Какое счастье иметь вечные права на такого человека, не только на ум, но
и на сердце, наслаждаться его присутствием законно, открыто, не платя за то
никакими тяжелыми жертвами, огорчениями, доверенностью жалкого прошедшего.
Она мучилась
и задумывалась, как она выйдет из этого положения,
и не видала
никакой цели, конца. Впереди был только страх его разочарования
и вечной разлуки. Иногда приходило ей в голову открыть ему все, чтоб кончить разом
и свою
и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.
— Но если б он… изменился, ожил, послушался меня
и… разве я не любила бы его тогда? Разве
и тогда была бы ложь, ошибка? — говорила она, чтоб осмотреть дело со всех сторон, чтоб не осталось ни малейшего пятна,
никакой загадки.
Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной хозяйкой, не коснувшись ее головы,
и не втолковать бы ей его
никакими путями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все
и взвесила… свой жемчуг, полученный в приданое.
— Обойти? Обойдешь, поди-ко! Глаза какие-то зеленые! Силился, силился, хотел выговорить: «Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство,
никакого Обломова
и знать не знаю: это все Тарантьев!» — да с языка нейдет; только пал пред стопы его.
— Что? Плачет, а сама стоит на своем: «Не должен, дескать, Илья Ильич, да
и только,
и денег она
никаких ему не давала».
Не играя вопросом о любви
и браке, не путая в него
никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однако ж, задумывался о том, как примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится в семейного домоседа?
Какая-нибудь постройка, дела по своему или обломовскому имению, компанейские операции — ничто не делалось без ее ведома или участия. Ни одного письма не посылалось без прочтения ей,
никакая мысль, а еще менее исполнение, не проносилось мимо нее; она знала все,
и все занимало ее, потому что занимало его.
Не обольстит его
никакая нарядная ложь,
и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом
и пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно…