Неточные совпадения
— Ты никогда ничего не
знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось
ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор непочинена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!
— Из книжной лавки: ходил
узнать, не вышли
ли журналы. Читали мою статью?
— Эх, ты! Не
знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет
ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— Виноваты оба, и отец и сын, — мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой. — Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он
ли не
знал всяких людей на своем веку!
Никто не
знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва
ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его
знали.
— Черт
знает, что за вздор выходит: всякий раз разное! — сказал Обломов. — Ну, сколько у тебя? двести, что
ли?
Бог
знает, удовольствовался
ли бы поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти господа, как известно, любят засматриваться на луну да слушать щелканье соловьев. Любят они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам.
И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и
знали не больше их. Не с чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо
ли они живут, нет
ли; богаты
ли они, бедны
ли; можно
ли было чего еще пожелать, что есть у других.
— Вот, сорок копеек на пустяки бросать! — заметила она. — Лучше подождем, не будет
ли из города оказии туда. Ты вели
узнавать мужикам.
Задевши его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он готов был облить ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и родню барина, который даже не
знал, есть
ли она, и знакомых. Тут он с удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о господах, почерпнутые им из прежних бесед с кучером.
— А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я
знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники
ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Есть примеры такого блага, но редкие: на них указывают, как на феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А Бог
знает, не воспитаться
ли, не идти
ли к этому сознательно?..
— Не
знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не
знаю, влюблена
ли я в вас; если нет, то, может быть, не наступила еще минута;
знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может
ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А
знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Я говорю только о себе — не из эгоизма, а потому, что, когда я буду лежать на дне этой пропасти, вы всё будете, как чистый ангел, летать высоко, и не
знаю, захотите
ли бросить в нее взгляд.
— Чего же вам надо от меня? — Вы сомневаетесь, не ошибка
ли моя любовь к вам: я не могу успокоить вашего сомнения; может быть, и ошибка — я не
знаю…
А почем я
знаю, нужно
ли это?..
— А я
знаю: тебе хотелось бы
узнать, пожертвовала
ли бы я тебе своим спокойствием, пошла
ли бы я с тобой по этому пути? Не правда
ли?
— Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Иваныч писал, что надо делать в деревне: я не
знаю, какие там у вас дела, постройка, что
ли? — спросила она, глядя ему в лицо.
— Кто ее
знает! Кружева, что
ли, гладит.
Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было
узнать, есть
ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом, и концы спрятаны вниз.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня, ты, что
ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе
узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
— Как можно говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того
ли? Бог
знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед за этим говорящий нос исчез за дверь, но говор еще слышался с минуту за дверью.
«В эти три, много четыре дня должно прийти; подожду ехать к Ольге», — решил он, тем более что она едва
ли знает, что мосты наведены…
Сколько соображений — все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб
узнать, не слишком
ли высоко настроено фортепьяно, или переложит ноты с одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?
— Послушайте, — повторил он расстановисто, почти шепотом, — я не
знаю, что такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не
знаю, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают; не
знаю, богат
ли я или беден, буду
ли я через год сыт или буду нищий — я ничего не
знаю! — заключил он с унынием, выпустив борты вицмундира и отступая от Ивана Матвеевича, — следовательно, говорите и советуйте мне, как ребенку…
Вот видите, с высшей алгеброй не
знаю, много
ли у меня дохода.
Спроси же строго у своей совести и скажи — я поверю тебе, я тебя
знаю: станет
ли тебя на всю жизнь?
А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти забыла. Начнет шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, — она, в три прыжка, является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб
узнать, уварился
ли, отстоялся
ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть
ли пенки в сливках.
— Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет и не спросит что, только усмехнется, «Агафья Пшеницына» подмахнет в сторону, криво и не
узнает никогда, что подписала. Видишь
ли: мы с тобой будем в стороне: сестра будет иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть немец горячится — законное дело! — говорил он, подняв трепещущие руки вверх. — Выпьем, кум!
Знай он это, он бы
узнал если не ту тайну, любит
ли она его или нет, так, по крайней мере,
узнал бы, отчего так мудрено стало разгадать, что делается с ней.
Я не
знаю, виновата
ли я или нет, стыдиться
ли мне прошедшего, жалеть
ли о нем, надеяться
ли на будущее или отчаиваться…
— Боже мой, если б я
знал, что дело идет об Обломове, мучился
ли бы я так! — сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда целого света!
— Ничего, — говорил смущенный Обломов, — ты
знаешь, я всегда был не очень рачителен о своей комнате… Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол. Ну, что ты, надолго
ли? Откуда?
— Ах, нет, Бог с тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не испугался, но удивился; не
знаю, почему это поразило меня. Давно
ли? Счастлива
ли? скажи, ради Бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но
знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что-то… Милый Андрей, как я благодарен тебе!
Он не
знал, печалиться
ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка ее братца, но зато открывалось многое другое… Что значат эти заклады серебра, жемчугу?
— А ты несовершеннолетний, что
ли? Я
знать ничего не
знаю, ведать не ведаю.
— Ничего не
узнали бы, кроме того, что мы уже
знаем: жив, здоров, на той же квартире — это я и без приятелей
знаю. А что с ним, как он переносит свою жизнь, умер
ли он нравственно или еще тлеет искра жизни — этого посторонний не
узнает…
— Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что
ли? Ошибаешься. А если хочешь
знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
— Я не то спрашиваю, — возразил литератор, — я хотел бы
знать: как можно сделаться нищим, стать в это положение? Делается
ли это внезапно или постепенно, искренне или фальшиво?..