Неточные совпадения
— Однако мне пора в типографию! —
сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я
хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
— Я сам сейчас
хотел вставать, —
сказал он, зевая.
— Видно, не платишь: и поделом! —
сказал Тарантьев и
хотел идти.
— Нет, ты, видно, в гроб меня
хочешь вогнать своим переездом, —
сказал Обломов. — Послушай-ка, что говорит доктор!
— Боже мой! — стонал тоже Обломов. — Вот
хотел посвятить утро дельному труду, а тут расстроили на целый день! И кто же? свой собственный слуга, преданный, испытанный, а что
сказал! И как это он мог?
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит
захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью
сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
— Одна ли Анна Андреевна! —
сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все
хотят приданого, да всё деньгами…
— Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить — зайди к Рейнгольду: он научит. О! — прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. — Это… это (он
хотел похвалить и не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес
скажу…
Уже Захар глубокомысленно доказывал, что довольно заказать и одну пару сапог, а под другую подкинуть подметки. Обломов купил одеяло, шерстяную фуфайку, дорожный несессер,
хотел — мешок для провизии, но десять человек
сказали, что за границей провизии не возят.
— Нет сил! —
сказал он. — И вы
хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю Андрея… Он и это
сказал вам?
— Не смотрите же на меня так странно, —
сказала она, — мне тоже неловко… И вы, верно,
хотите добыть что-нибудь из моей души…
— Вот я этого и боялся, когда не
хотел просить вас петь… Что
скажешь, слушая в первый раз? А
сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда…
А что
сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету,
хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
Они молча шли по дорожке. Ни от линейки учителя, ни от бровей директора никогда в жизни не стучало так сердце Обломова, как теперь. Он
хотел что-то
сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли; только сердце билось неимоверно, как перед бедой.
— Вам дача не нравится, или…
скажите, отчего вы
хотите уехать?
— Поверьте мне, это было невольно… я не мог удержаться… — заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. — Если б гром загремел тогда, камень упал бы надо мной, я бы все-таки
сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя… Ради Бога, не подумайте, чтоб я
хотел… Я сам через минуту Бог знает что дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
— Посмотри, Захар, что это такое? —
сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был не в состоянии теперь. — Ты и здесь
хочешь такой же беспорядок завести: пыль, паутину? Нет; извини, я не позволю! И так Ольга Сергеевна мне проходу не дает: «Вы любите, говорит, сор».
— Я
сказал, что вы
хотите переехать на Выборгскую сторону, — заключил Захар.
— Идите, — тихо
сказала она, — куда вы
хотели идти.
— Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде… Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг
сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она
хотела говорить, о ком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне? — вдруг спросила она.
— Я
хотел только
сказать, — начал он медленно, — что я так люблю тебя, так люблю, что если б…
— Что ты слушаешь меня? Я Бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то
хотел совсем…
— Я не
хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, —
сказала она, — можно нейти тем путем и любить еще сильнее…
— Да, да, хорошо… Ах, вот что я
хотел тебе
сказать, — вдруг вспомнил Обломов, — сходи, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…
—
Скажи хозяйке дома, — говорил Обломов, — что я
хочу с ней видеться: я нанял здесь квартиру…
— Мы было
хотели, да братец не велят, — живо перебила она и уж совсем смело взглянула на Обломова, — «Бог знает, что у него там в столах да в шкапах… —
сказали они, — после пропадет — к нам привяжутся…» — Она остановилась и усмехнулась.
— Об эту пору они всегда приходят… — говорила она, слушая его рассеянно. — Я
скажу им, что вы
хотели побывать.
Сказать ей о глупых толках людей он не
хотел, чтоб не тревожить ее злом неисправимым, а не говорить тоже было мудрено; притвориться с ней он не сумеет: она непременно добудет из него все, что бы он ни затаил в самых глубоких пропастях души.
— Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это
скажут люди, свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради Бога, чего я
хочу. Я
хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…
Он
хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля губами, прочла про себя заглавие и возвратила книгу,
сказав, что когда придут Святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и бабушка послушает, а теперь некогда.
— Ей-богу, правда: в наемной карете, в чайном магазине остановились, дожидаются, сюда
хотят. Послали меня
сказать, чтоб Захара выслали куда-нибудь. Они через полчаса будут.
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я? Что я такое? Подите спросите у Захара, и он
скажет вам: «Барин!» Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что
хотите, — на то и наука!
— Если даже я и поеду, — продолжал Обломов, — то ведь решительно из этого ничего не выйдет: я толку не добьюсь; мужики меня обманут; староста
скажет, что
хочет, — я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея нет здесь: он бы все уладил! — с огорчением прибавил он.
— Да, — начал он говорить медленно, почти заикаясь, — видеться изредка; вчера опять заговорили у нас даже на хозяйской половине… а я не
хочу этого… Как только все дела устроятся, поверенный распорядится стройкой и привезет деньги… все это кончится в какой-нибудь год… тогда нет более разлуки, мы
скажем все тетке, и… и…
Если ты
скажешь смело и обдуманно да — я беру назад свое решение: вот моя рука и пойдем, куда
хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!
И она
хотела что-то
сказать, но ничего не
сказала, протянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала;
хотела было также
сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой; она положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.
— Сиди смирно! — перебил Штольц, засмеявшись, — она весела, даже счастлива, велела кланяться тебе и
хотела писать, но я отговорил,
сказал, что это тебя взволнует.
— А ты тем временем вот что сделаешь, кум, — продолжал Тарантьев, — ты выведи какие-нибудь счеты, какие
хочешь, за дрова, за капусту, ну, за что
хочешь, благо Обломов теперь передал куме хозяйство, и покажи сумму в расход. А Затертый, как приедет,
скажем, что привез оброчных денег столько-то и что в расход ушли.
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто не видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо, что она вдова:
скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не
хочет.
— Экой какой! А ты
скажи, что пожаловаться
хочу, что будто подглядели за ним, что свидетели есть…
— Мы так быстро собрались, что не
хотели писать к вам, —
сказала тетка. — Ольга
хотела вам сделать сюрприз.
Уедет он — я не только не имею права удержать его, но должна желать разлуки; а удержу — что я
скажу ему, по какому праву
хочу его ежеминутно видеть, слышать?..
Ольга могла бы благовиднее представить дело,
сказать, что
хотела извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так
сказать, к дружескому кокетству… чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и, во всяком случае, фальшиво… Нет, нет спасения!
— Вы, конечно, угадываете, Ольга Сергевна, о чем я
хочу говорить? —
сказал он, глядя на нее вопросительно.
— Вы
хотите, чтоб я не спала всю ночь? — перебила она, удерживая его за руку и сажая на стул. —
Хотите уйти, не
сказав, что это… было, что я теперь, что я… буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне
скажет? Кто накажет меня, если я стою, или… кто простит? — прибавила она и взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не бросился пред ней на колени.
— Ангел — позвольте
сказать — мой! — говорил он. — Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы
хотите знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете… Где письмо Обломова?
— Ах, нет, Бог с тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли?
скажи, ради Бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть!
Хотя ты уверял меня, что она простила, но знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что-то… Милый Андрей, как я благодарен тебе!
— Любишь, что ли,
хочешь ты
сказать! Помилуй! — перебил Обломов с принужденным смехом.
— Да, может быть, — серьезно
сказала она, — это что-нибудь в этом роде,
хотя я ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем, гуляю, сплю, работаю. Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне жизнь покажется… как будто не все в ней есть… Да нет, ты не слушай: это все пустое…
— Кто же иные?
Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если
хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности.
Хочешь, я
скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?