Неточные совпадения
Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом
поедешь с визитами, где давно не
был; ну, а там… новая актриса, то на русском, то на французском театре.
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам
ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы
было. Поедемте…
Движения его
были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги
едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и в карман за словом не ходил и вообще постоянно
был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам
буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф
ехать? И меня бы взял.
В тесной толпе ему
было душно; в лодку он садился с неверною надеждою добраться благополучно до другого берега, в карете
ехал, ожидая, что лошади понесут и разобьют.
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно
будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом;
будет вечное лето, вечное веселье, сладкая
еда да сладкая лень…
И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится
ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не
было, завязнет или оборвется где-нибудь.
— Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и
был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так Господом Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто
поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Ну, давай как
есть. Мои чемодан внеси в гостиную; я у вас остановлюсь. Я сейчас оденусь, и ты
будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом
поедем дома в два, три, и…
— В какие дома мы еще
поедем? — горестно воскликнул Обломов. — К незнакомым? Что выдумал! Я пойду лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не
был.
Хотя
было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом
поехали к этому последнему на дачу
пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились они домой к поздней ночи.
— Выдумал тарантас! До границы мы
поедем в почтовом экипаже или на пароходе до Любека, как
будет удобнее; а там во многих местах железные дороги
есть.
«Верно, Андрей рассказал, что на мне
были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!» — заключил он и
поехал домой не в духе и от этого предположения, и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял.
— Я как будто получше, посвежее, нежели как
был в городе, — сказал он, — глаза у меня не тусклые… Вот ячмень показался
было, да и пропал… Должно
быть, от здешнего воздуха; много хожу, вина не
пью совсем, не лежу… Не надо и в Египет
ехать.
— Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, — говорила Ольга, и они
ехали вместе; или: — Нет, ma tante, — скажет Ольга, — я недавно
была.
Она
ехала и во французский спектакль, но содержание пьесы получало какую-то связь с ее жизнью; читала книгу, и в книге непременно
были строки с искрами ее ума, кое-где мелькал огонь ее чувств, записаны
были сказанные вчера слова, как будто автор подслушивал, как теперь бьется у ней сердце.
Что касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь
поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда не
было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не
было пригорка, на который бы он ни влезал по нескольку раз.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи — опять ему работа на неделю; читать, рассказывать; да потом еще
поехали в Эрмитаж: и там еще он должен
был делом подтверждать ей прочитанное.
— Отчего не
поеду? У меня и паспорт
есть: вот я покажу. И чемодан куплен.
— Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду, один, — решила она. — А потом мы можем видеться в театре: ты
будешь знать, когда мы
едем, и тоже поезжай.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! — думал он. — А то после такого лета да еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду сказать, я бы сегодня не
поехал в театр, если б уж
был женат: шестой раз слышу эту оперу…»
Обломов не знал, с какими глазами покажется он к Ольге, что
будет говорить она, что
будет говорить он, и решился не
ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и им наедине говорить не удастся.
Он решился
поехать к Ивану Герасимовичу и отобедать у него, чтоб как можно менее заметить этот несносный день. А там, к воскресенью, он успеет приготовиться, да, может
быть, к тому времени придет и ответ из деревни.
Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однако ж надо
было сесть в лодку и
поехать.
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он
будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться
ехать к Ольге.
Захара насилу перевезли через реку назад; мосты уже сняли, и Нева собралась замерзнуть. Обломову нельзя
было думать и в среду
ехать к Ольге.
— A propos о деревне, — прибавил он, — в будущем месяце дело ваше кончится, и в апреле вы можете
ехать в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы
будете довольны. Какой дом! Сад! Там
есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет
были, когда папа выехал оттуда и увез вас.
Потом вдруг она скажет ему, что и у нее
есть деревня, сад, павильон, вид на реку и дом, совсем готовый для житья, как надо прежде
поехать туда, потом в Обломовку.
— Правда, правда, — перебил Иван Матвеевич. — А если наше дело состоится и Затертый
поедет в деревню — магарыч
будет!
Прилив
был очень жесток, и Обломов не чувствовал тела на себе, не чувствовал ни усталости, никакой потребности. Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти,
ехать, двигаться, как машина.
Словом, сведения и деньги получены удовлетворительные, и Илья Ильич не встретил крайней надобности
ехать сам и
был с этой стороны успокоен до будущего года.
— Ты
будешь получать втрое больше, — сказал он, — только я долго твоим арендатором не
буду, — у меня свои дела
есть.
Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я
буду в имении Ольги: это в трехстах верстах, заеду и к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся сам. Я от тебя не отстану.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если
было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу
поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы!
— Мне ужасно скучно
будет, — сказала она, — плакать готова, я точно сирота теперь. Ma tante! Посмотрите, Андрей Иваныч
едет! — плаксиво прибавила она.
—
Едем же! — настаивал Штольц. — Это ее воля; она не отстанет. Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и
будешь пошевеливаться…
В роще чай бы стали
пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега с припасами да с самоваром
ехала.
— Отчего? Что с тобой? — начал
было Штольц. — Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и
будет. Слава Богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся…
Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь как…
— Ты погиб, Илья! — сказал он. — Этот дом, эта женщина… весь этот быт… Не может
быть:
едем,
едем!
Однажды, около полудня, шли по деревянным тротуарам на Выборгской стороне два господина; сзади их тихо
ехала коляска. Один из них
был Штольц, другой — его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью; обедня кончилась, и народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их
была большая и разнообразная.