Неточные совпадения
Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих
делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже
стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.
— Конечно, вы; все дома сидите: как при вас
станешь убирать? Уйдите на целый
день, так и уберу.
— В самом
деле? Что ж директор? — спросил Обломов дрожащим голосом. Ему, по старой памяти, страшно
стало.
Точно ребенок: там недоглядит, тут не знает каких-нибудь пустяков, там опоздает и кончит тем, что бросит
дело на половине или примется за него с конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же потом и браниться
станет.
— Э! Какие выдумки! — отвечал Тарантьев. — Чтоб я писать
стал! Я и в должности третий
день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь… Лентяй ты, лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!
Но
дни шли за
днями, годы сменялись годами, пушок обратился в жесткую бороду, лучи глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы
стали немилосердно лезть, стукнуло тридцать лет, а он ни на шаг не подвинулся ни на каком поприще и все еще стоял у порога своей арены, там же, где был десять лет назад.
Он отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск.
Дело объяснилось;
стали отыскивать виноватого.
Сначала ему тяжело
стало пробыть целый
день одетым, потом он ленился обедать в гостях, кроме коротко знакомых, больше холостых домов, где можно снять галстук, расстегнуть жилет и где можно даже «поваляться» или соснуть часок.
Со времени смерти стариков хозяйственные
дела в деревне не только не улучшились, но, как видно из письма старосты,
становились хуже. Ясно, что Илье Ильичу надо было самому съездить туда и на месте разыскать причину постепенного уменьшения доходов.
Так пускал он в ход свои нравственные силы, так волновался часто по целым
дням, и только тогда разве очнется с глубоким вздохом от обаятельной мечты или от мучительной заботы, когда
день склонится к вечеру и солнце огромным шаром
станет великолепно опускаться за четырехэтажный дом.
— Теперь, теперь! Еще у меня поважнее есть
дело. Ты думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, — говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как я
стану писать?
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый
день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие
стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что…
— Ну, я перво-наперво притаился: солдат и ушел с письмом-то. Да верхлёвский дьячок видал меня, он и сказал. Пришел вдругорядь. Как пришли вдругорядь-то, ругаться
стали и отдали письмо, еще пятак взяли. Я спросил, что, мол, делать мне с ним, куда его
деть? Так вот велели вашей милости отдать.
— Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А как
станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после
дня три делать ничего нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
Ты делал со мной
дела,
стало быть, знаешь, что у меня есть некоторый капитал; но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет на голову.
Обломов после ужина торопливо
стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой
день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул — за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не
станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о
делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
«В самом
деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как
стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два
дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась,
стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая
стала. Кате подарила лиловое платье…
По мере того, однако ж, как
дело подходило к зиме, свидания их
становились реже наедине. К Ильинским
стали ездить гости, и Обломову по целым
дням не удавалось сказать с ней двух слов. Они менялись взглядами. Ее взгляды выражали иногда усталость и нетерпение.
Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно
стало, что он не
разделяет ее игривого настроения. Как, однако ж, ни был он озабочен, он не мог не забыться на минуту, увидя лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая играла ее бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.
На другой
день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге: как можно! Он живо представил себе, как на него все
станут смотреть значительно.
Так проходили
дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил по улице, а дома заглядывал в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два. Он даже смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб
стал мокрый.
Цыплята не пищали больше, они давно
стали пожилыми курами и прятались по курятникам. Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть: как на сто пятой странице он положил книгу, обернув переплетом вверх, так она и лежит уже несколько
дней.
Ему живо представилось, как он объявлен женихом, как на другой, на третий
день приедут разные дамы и мужчины, как он вдруг
станет предметом любопытства, как дадут официальный обед, будут пить его здоровье. Потом… потом, по праву и обязанности жениха, он привезет невесте подарок…
— Да, если б бездна была вон тут, под ногами, сию минуту, — перебила она, — а если б отложили на три
дня, ты бы передумал, испугался, особенно если б Захар или Анисья
стали болтать об этом… Это не любовь.
— Ты засыпал бы с каждым
днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы
стали бы жить изо
дня в
день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что
день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
С начала лета в доме
стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Иванове
дне, именинах братца, и об Ильине
дне — именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случалось купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: «Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался в Иванов или в Ильин
день!»
Постепенная осадка
дна морского, осыпанье гор, наносный ил с прибавкой легких волканических взрывов — все это совершилось всего более в судьбе Агафьи Матвеевны, и никто, всего менее она сама, не замечал это. Оно
стало заметно только по обильным, неожиданным и бесконечным последствиям.
Он
стал хвастаться перед Штольцем, как, не сходя с места, он отлично устроил
дела, как поверенный собирает справки о беглых мужиках, выгодно продает хлеб и как прислал ему полторы тысячи и, вероятно, соберет и пришлет в этом году оброк.
— Уж и
дело! Труслив ты
стал, кум! Затертый не первый раз запускает лапу в помещичьи деньги, умеет концы прятать. Расписки, что ли, он дает мужикам: чай, с глазу на глаз берет. Погорячится немец, покричит, и будет с него. А то еще
дело!
— Да, эта
статья кончена:
дело решено и сдано в архив; заговелись мы оброк-то получать с Обломовки… — говорил, опьянев немного, Мухояров.
И вдруг она опять
стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к
делу взгляды, так что он не раз с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится — она провожает его удивленным взглядом: ему совестно
станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.
Вероятно, с летами она успела бы помириться с своим положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают все старые
девы, и погрузилась бы в холодную апатию или
стала бы заниматься добрыми
делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидела, что потеряла в нем друга и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.
— Боже мой, если б я знал, что
дело идет об Обломове, мучился ли бы я так! — сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело,
стало празднично. Ей было легко. Ей
стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за
дело до суда целого света!
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него ничего не было.
Стал припоминать, куда их
дел, и ничего не припомнил; пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в доме денег нет.