Неточные совпадения
Движения его, когда он был
даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью.
Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.
Движения его были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито;
если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и в карман за словом не ходил и вообще постоянно был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком,
даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.
Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе
даже и при добром, снисходительном начальнике. Бог знает, что сталось бы с ним,
если б он попался к строгому и взыскательному!
Но зато,
если б понадобилось, например, просидеть всю ночь подле постели барина, не смыкая глаз, и от этого бы зависело здоровье или
даже жизнь барина, Захар непременно бы заснул.
Может быть,
даже это чувство было в противоречии с собственным взглядом Захара на личность Обломова, может быть, изучение характера барина внушало другие убеждения Захару. Вероятно, Захар,
если б ему объяснили о степени привязанности его к Илье Ильичу, стал бы оспаривать это.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины души Захара и заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда
даже удариться, от умиления, в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого какого-нибудь барина не только выше,
даже наравне с своим! Боже сохрани,
если б это вздумал сделать и другой!
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом,
даже самого хозяина, он стращал всегда барином: «Вот постой, я скажу барину, — говорил он с угрозой, — будет ужо тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на свете.
«Как ни наряди немца, — думала она, — какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги,
даже наденет желтые перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет все торчат жесткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма выглядывает
если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие руки так и просятся приняться за шило или много-много — что за смычок в оркестре».
— Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть, в последний раз.
Если ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость
даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
Он в эту минуту уехал бы
даже за границу,
если б ему оставалось только сесть и поехать.
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда
даже бранит,
если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
Он уж прочел несколько книг. Ольга просила его рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько писем в деревню, сменил старосту и вошел в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы
даже поехал в деревню,
если б считал возможным уехать от Ольги.
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне
даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать!
Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
— Да ведь мне тогда будет хорошо,
если я полюблю другого: значит, я буду счастлива! А вы говорите, что «предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем,
даже жизнью»?
— А
если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света;
если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас;
если опухоль у сердца пройдет,
если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
У ней есть какое-то упорство, которое не только пересиливает все грозы судьбы, но
даже лень и апатию Обломова.
Если у ней явится какое-нибудь намерение, так дело и закипит. Только и слышишь об этом.
Если и не слышишь, то видишь, что у ней на уме все одно, что она не забудет, не отстанет, не растеряется, все сообразит и добьется, чего искала.
Многие
даже не знают сами, чего им хотеть, а
если и решатся на это, то вяло, так что, пожалуй, надо, пожалуй, и не надо. Это, должно быть, оттого, что у них брови лежат ровно, дугой, прощипаны пальцами и нет складки на лбу.
—
Если даже я и поеду, — продолжал Обломов, — то ведь решительно из этого ничего не выйдет: я толку не добьюсь; мужики меня обманут; староста скажет, что хочет, — я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея нет здесь: он бы все уладил! — с огорчением прибавил он.
Если ты скажешь смело и обдуманно да — я беру назад свое решение: вот моя рука и пойдем, куда хочешь, за границу, в деревню,
даже на Выборгскую сторону!
Отчего прежде,
если подгорит жаркое, переварится рыба в ухе, не положится зелени в суп, она строго, но с спокойствием и достоинством сделает замечание Акулине и забудет, а теперь,
если случится что-нибудь подобное, она выскочит из-за стола, побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и
даже надуется на Анисью, а на другой день присмотрит сама, положена ли зелень, не переварилась ли рыба.
Но ему не было скучно,
если утро проходило и он не видал ее; после обеда, вместо того чтоб остаться с ней, он часто уходил соснуть часа на два; но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и
даже в ту самую минуту, как проснется.
Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь пожилой, умный и опытный дядя,
даже барон,
если б он был человек с светлой головой, с характером.
Но
если она заглушала
даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца, то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой любви; все обольстительнее, обольстительнее росла мечта роскошного счастья, не с Обломовым, не в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями — счастья с Штольцем…
Но там удивились, денег ей не дали, а сказали, что
если у Ильи Ильича есть вещи какие-нибудь, золотые или, пожалуй, серебряные,
даже мех, так можно заложить и что есть такие благодетели, что третью часть просимой суммы дадут до тех пор, пока он опять получит из деревни.
— Непременно, непременно, — уверительно отвечал Обломов, —
даже прибавь, что,
если она позволит, я зиму проведу у вас.
При вопросе: где же истина? он искал и вдалеке и вблизи, в воображении и глазами примеров простого, честного, но глубокого и неразрывного сближения с женщиной, и не находил:
если, казалось, и находил, то это только казалось, потом приходилось разочаровываться, и он грустно задумывался и
даже отчаивался.
Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться «ученой женой».
Если б у ней вырвалось в речи одно слово,
даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный, в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного — не ведению, а ее пониманию.
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой,
если б
даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы — это Бог видит, но не стою твоих хлопот.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает
даже на чай и сахар.
Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Если же нет, то можно опять запечатать; впрочем, можно
даже и так отдать письмо, распечатанное.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин?
даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится,
если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Стало быть,
если допустить глуповцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение
даже такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше рассказ"Органчик")?
Но, с другой стороны,
если с просвещением фаталистически сопряжены экзекуции, то не требует ли благоразумие, чтоб
даже и в таком, очевидно, полезном деле допускались краткие часы для отдохновения?