Неточные совпадения
В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук спрыгнувших откуда-то ног.
Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой обыкновенно проводил
время, сидя погруженный
в дремоту.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального
в мире. А выйдет
в люди, будет со
временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас
это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем
это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится
в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти
в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Он с юношескою впечатлительностью вслушивался
в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через руки всех
этих подьячих старого
времени.
От
этого он
в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая
в то же
время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.
— Ах, да и вы тут? — вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву
в то
время, как Захар причесывал Обломова. — Я вас и не видал. Зачем вы здесь? Что
это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать…
Но
это помогло только на
время: надо же было выздороветь, — а за
этим в перспективе было опять ежедневное хождение
в должность. Обломов не вынес и подал
в отставку. Так кончилась — и потом уже не возобновлялась — его государственная деятельность.
От
этого большую часть узора жизни, который он чертил
в своем уединении, занимал новый, свежий, сообразный с потребностями
времени план устройства имения и управления крестьянами.
Наружно он не выказывал не только подобострастия к барину, но даже был грубоват, фамильярен
в обхождении с ним, сердился на него, не шутя, за всякую мелочь, и даже, как сказано, злословил его у ворот; но все-таки
этим только на
время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя Обломова, что близко, мило, дорого ему.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив
в молодости лакейскую службу
в барском доме, был произведен
в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От
этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное
время ровно ничего не делал.
Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав
в уме примерно смету издержкам, нашел, что дорого, и, отложив
это до другого
времени, перешел к цветникам и оранжереям.
Это значит ломка, шум; все вещи свалят
в кучу на полу: тут и чемодан, и спинка дивана, и картины, и чубуки, и книги, и склянки какие-то, которых
в другое
время и не видать, а тут черт знает откуда возьмутся!
Дамы начали смеяться и перешептываться; некоторые из мужчин улыбались; готовился опять взрыв хохота, но
в эту минуту
в комнате раздалось
в одно
время как будто ворчанье собаки и шипенье кошки, когда они собираются броситься друг на друга.
Это загудели часы.
Эти восклицания относились к авторам — звание, которое
в глазах его не пользовалось никаким уважением; он даже усвоил себе и то полупрезрение к писателям, которое питали к ним люди старого
времени. Он, как и многие тогда, почитал сочинителя не иначе как весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.
— Вот я
этого и боялся, когда не хотел просить вас петь… Что скажешь, слушая
в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним
в одно
время, особенно
в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда…
Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и
время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать
в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине
этой перемены Ольги. Перемена
эта была для него почему-то тяжеле прежней.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от
этой любви оставалось праздное
время и праздное место
в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ
в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала
в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало
в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался
в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся
в сером цвете.
Но он сухо поблагодарил ее, не подумал взглянуть на локти и извинился, что очень занят. Потом углубился
в воспоминания лета, перебрал все подробности, вспомнил о всяком дереве, кусте, скамье, о каждом сказанном слове, и нашел все
это милее, нежели как было
в то
время, когда он наслаждался
этим.
— Я сам не занимался
этим предметом, надо посоветоваться с знающими людьми. Да вот-с,
в письме пишут вам, — продолжал Иван Матвеевич, указывая средним пальцем, ногтем вниз, на страницу письма, — чтоб вы послужили по выборам: вот и славно бы! Пожили бы там, послужили бы
в уездном суде и узнали бы между тем
временем и хозяйство.
А мне сказали, что науки пригодятся мне со
временем, разве под старость, а прежде надо выйти
в чины, и для
этого нужна одна наука — писать бумаги.
Год прошел со
времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес
этот год
в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое; там мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились
в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…
В этом он отчасти руководствовался своей собственной, созданной им, со
времени вступления
в службу, логикой: «Не увидят, что
в брюхе, — и толковать пустяков не станут; тогда как тяжелая цепочка на часах, новый фрак, светлые сапоги — все
это порождает лишние разговоры».
Сама Агафья Матвеевна не
в силах была не только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что
в ней происходит, но она, как сказано, никогда не сознавала и не понимала
этого, даже забыла, что несколько
времени назад
этого ничего не происходило
в ней, и любовь ее высказалась только
в безграничной преданности до гроба.
Чтоб кончить все
это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся любви
в Штольце, не дать ей пищи и хода и уехать поскорей. Но она уже потеряла
время:
это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него
в страсть; да
это и не Обломов: от него никуда не уедешь.
Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то
этим обязана была вовсе не своей силе, как
в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но
в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту
времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
Этот практический урок
в другое
время пролетел бы над гениальной хозяйкой, не коснувшись ее головы, и не втолковать бы ей его никакими путями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила… свой жемчуг, полученный
в приданое.
А по
временам, видя, что
в ней мелькают не совсем обыкновенные черты ума, взгляды, что нет
в ней лжи, не ищет она общего поклонения, что чувства
в ней приходят и уходят просто и свободно, что нет ничего чужого, а все свое, и
это свое так смело, свежо и прочно — он недоумевал, откуда далось ей
это, не узнавал своих летучих уроков и заметок.
Между тем ей не хотелось плакать, не было внезапного трепета, как
в то
время, когда играли нервы, пробуждались и высказывались ее девические силы. Нет,
это не то!
— Ах! — произнес он
в ответ продолжительно, излив
в этом ах всю силу долго таившейся
в душе грусти и радости, и никогда, может быть, со
времени разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.