Неточные совпадения
Сыновья его только
что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще
не касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
— Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и
не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше году их
не видали, а он задумал невесть
что: на кулаки биться!
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и
не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому
не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство:
что это за веревка висит? А ты, бейбас,
что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, —
что ж ты, собачий сын,
не колотишь меня?
Я грамоте разумею
не сильно, а потому и
не знаю: Гораций,
что ли?
— Я думаю, архимандрит
не давал вам и понюхать горелки, — продолжал Тарас. — А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему,
что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай,
не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто
не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу:
что байрак, то козак» (
что маленький пригорок, там уж и козак).
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом,
что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары — польские сборщики податей.]
не уважили в
чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и
не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
— Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то,
что Бог даст. Да
не стели нам постель! Нам
не нужна постель. Мы будем спать на дворе.
Когда увидела мать,
что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в глазах
не выпускала его из рук своих.
Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы отец
не дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских служках целые двадцать лет и
не поклялся наперед,
что он
не увидит Запорожья вовеки, если
не выучится в академии всем наукам.
Любопытно,
что это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и советовал, как мы уже видели, детям вовсе
не заниматься ею.
Впрочем, это наставление было вовсе излишне, потому
что ректор и профессоры-монахи
не жалели лоз и плетей, и часто ликторы [Ликторы — помощники консула.] по их приказанию пороли своих консулов так жестоко,
что те несколько недель почесывали свои шаровары.
Многим из них это было вовсе ничего и казалось немного
чем крепче хорошей водки с перцем; другим наконец сильно надоедали такие беспрестанные припарки, и они убегали на Запорожье, если умели найти дорогу и если
не были перехватываемы на пути.
Остап Бульба, несмотря на то
что начал с большим старанием учить логику и даже богословие, никак
не избавлялся неумолимых розг.
Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому
что в тогдашний век было стыдно и бесчестно думать козаку о женщине и любви,
не отведав битвы.
— Э, э, э!
что же это вы, хлопцы, так притихли? — сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. — Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица
не угналась за нами!
Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому
что Тарас Бульба
не позволял никогда напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера.
«Отчего?» — «
Не можно; у меня уж такой нрав:
что скину, то пропью».
Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво отдыхавшей на земле, часто так были смешны и дышали такою силою живого рассказа,
что нужно было иметь всю хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица,
не моргнув даже усом, — резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих южный россиянин.
Разница та,
что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов;
что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле;
что здесь были те, которые, по благородному обычаю,
не могли удержать в кармане своем копейки;
что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Здесь были все бурсаки,
не вытерпевшие академических лоз и
не вынесшие из школы ни одной буквы; но вместе с ними здесь были и те, которые знали,
что такое Гораций, Цицерон и Римская республика.
Одни только обожатели женщин
не могли найти здесь ничего, потому
что даже в предместье Сечи
не смела показываться ни одна женщина.
Только побуждаемые сильною корыстию жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому
что запорожцы никогда
не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили.
Они были похожи на тех, которые селились у подошвы Везувия, потому
что как только у запорожцев
не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром.
— Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству
не было от него никакой пользы? Так на
что же мы живем, на какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на
что мы живем?
—
Что значит это собранье?
Чего хотите, панове? — сказал кошевой. Брань и крики
не дали ему говорить.
Кирдяга, хотя престарелый, но умный козак, давно уже сидел в своем курене и как будто бы
не ведал ни о
чем происходившем.
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, —
что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько,
что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь,
что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза
не видали,
что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны
не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу
не бил бусурмена?
Притом же у нас храм Божий — грех сказать,
что такое: вот сколько лет уже, как, по милости Божией, стоит Сечь, а до сих пор
не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства.
Так я все веду речь эту
не к тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому
что мы клялись по закону нашему.
— Да, так видите, панове,
что войны
не можно начать. Рыцарская честь
не велит. А по своему бедному разуму вот
что я думаю: пустить с челнами одних молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии. [Натолия — Анаталия — черноморское побережье Турции.] Как думаете, панове?
Только вот
что: вам известно, панове,
что султан
не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся молодцы.
Беспорядочный наряд — у многих ничего
не было, кроме рубашки и коротенькой трубки в зубах, — показывал,
что они или только
что избегнули какой-нибудь беды, или же до того загулялись,
что прогуляли все,
что ни было на теле.
— А вы разве ничего
не слыхали о том,
что делается на гетьманщине?
— Э!
что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом [Клейтух — пыж.] уши,
что вы ничего
не слыхали.
— А то делается,
что и родились и крестились, еще
не видали такого.
— Такая пора теперь завелась,
что уже церкви святые теперь
не наши.
— Слушайте!.. еще
не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да
не то беда,
что в таратайках, а то беда,
что запрягают уже
не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще
не то расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху,
что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы
не слышите,
что делается на свете.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда
не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А
что ж вы — так бы и этак поколотил черт вашего батька! —
что ж вы делали сами? Разве у вас сабель
не было,
что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда
не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых
не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем
не наши, те,
что арендаторствуют на Украине! Ей-богу,
не наши! То совсем
не жиды: то черт знает
что. То такое,
что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же.
Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Он думал: «
Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося,
что только можно было унесть.
Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы сказать,
что они
не так ведут себя, как следует;
что между запорожцами и правительством стоит согласие;
что они нарушают свою обязанность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
Он
не знал,
что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и чужие силы.
Не раз дивился отец также и Андрию, видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на
что бы никогда
не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым
не могли
не изумиться старые в боях.
Кошевой велел удвоить даже порцию вина,
что иногда водилось в войске, если
не было трудных подвигов и движений.
— Неразумная голова, — говорил ему Тарас. — Терпи, козак, — атаман будешь!
Не тот еще добрый воин, кто
не потерял духа в важном деле, а тот добрый воин, кто и на безделье
не соскучит, кто все вытерпит, и хоть ты ему
что хочь, а он все-таки поставит на своем.
— В городе? — произнес он, едва опять
не вскрикнувши, и почувствовал,
что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. — Отчего ж она в городе?
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а
не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому
что я
не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
Но Остап и без того уже
не продолжал речи, присмирел и пустил такой храп,
что от дыхания шевелилась трава, на которой он лежал.
Андрий стоял ни жив ни мертв,
не имея духа взглянуть в лицо отцу. И потом, когда поднял глаза и посмотрел на него, увидел,
что уже старый Бульба спал, положив голову на ладонь.