Неточные совпадения
Они,
как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому, или
же просто хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть и броситься опрометью, увидевши мужчину, и потому долго закрываться от сильного стыда рукавом.
Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот
же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите,
какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека,
как Запорожская Сечь.
Любопытно, что это говорил тот
же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и советовал,
как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею.
— Э, э, э! что
же это вы, хлопцы, так притихли? — сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. —
Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!
Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких
же,
как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них
же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и
как их зовут. Они приходили сюда,
как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
— Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул,
как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы? Так на что
же мы живем, на
какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?
— Ступай
же, говорят тебе! — кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки, и
как он ни упирался ногами, но был наконец притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. — Не пяться
же, чертов сын! Принимай
же честь, собака, когда тебе дают ее!
Таким образом кончилось шумное избрание, которому, неизвестно, были ли так рады другие,
как рад был Бульба: этим он отомстил прежнему кошевому; к тому
же и Кирдяга был старый его товарищ и бывал с ним в одних и тех
же сухопутных и морских походах, деля суровости и труды боевой жизни.
Толпа разбрелась тут
же праздновать избранье, и поднялась гульня,
какой еще не видывали дотоле Остап и Андрий.
Притом
же у нас храм Божий — грех сказать, что такое: вот сколько лет уже,
как, по милости Божией, стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства.
—
Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан!
Как! чтобы попустить такие мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот так поступали с полковниками и гетьманом! Да не будет
же сего, не будет!
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. —
Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то
же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
Я знаю, есть между вас такие, что чуть Бог пошлет
какую корысть, — пошли тот
же час драть китайку и дорогие оксамиты [Оксамит — бархат.] себе на онучи.
Так говорил кошевой, и,
как только окончил он речь свою, все козаки принялись тот
же час за дело.
Ни разу не растерявшись и не смутившись ни от
какого случая, с хладнокровием, почти неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерять всю опасность и все положение дела, тут
же мог найти средство,
как уклониться от нее, но уклониться с тем, чтобы потом верней преодолеть ее.
А между тем запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так
же,
как и на Сечи, куренями, курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием на город.
Казалось, слышно было,
как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут
же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне.
— Что ж, она замужем? Да говори
же,
какая ты странная! что она теперь?..
Когда
же поворотился он, чтобы взглянуть на татарку, она стояла пред ним, подобно темной гранитной статуе, вся закутанная в покрывало, и отблеск отдаленного зарева, вспыхнув, озарил только одни ее очи, помутившиеся,
как у мертвеца.
Так
же как и в пещерах киевских, тут видны были углубления в стенах и стояли кое-где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку.
Площадь обступали кругом небольшие каменные и глиняные, в один этаж, домы с видными в стенах деревянными сваями и столбами во всю их высоту, косвенно перекрещенные деревянными
же брусьями,
как вообще строили домы тогдашние обыватели, что можно видеть и поныне еще в некоторых местах Литвы и Польши.
Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, — выговорить его так
же горячо,
как оно было на душе, — и не мог.
И она опустила тут
же свою руку, положила хлеб на блюдо и,
как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
За что
же ты, Пречистая Божья Матерь, за
какие грехи, за
какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня?
Никого, никого! — повторил он тем
же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с
каким упругий, несокрушимый козак выражает решимость на дело, неслыханное и невозможное для другого.
Но не слышал никто из них,
какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и
каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем
же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку.
Крепко задумался Бульба. Вспомнил он, что велика власть слабой женщины, что многих сильных погубляла она, что податлива с этой стороны природа Андрия; и стоял он долго
как вкопанный на одном и том
же месте.
Испуганный жид припустился тут
же во все лопатки,
как только могли вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между козацким табором и потом далеко по всему чистому полю, хотя Тарас вовсе не гнался за ним, размыслив, что неразумно вымещать запальчивость на первом подвернувшемся.
И вывели на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, — так,
как схватили его хмельного. И потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед своими
же козаками и того, что попал в плен,
как собака, сонный. В одну ночь поседела крепкая голова его.
Как услышали уманцы, что куренного их атамана Бородатого нет уже в живых, бросили поле битвы и прибежали прибрать его тело; и тут
же стали совещаться, кого выбрать в куренные. Наконец сказали...
Коли время бурно, все превращается оно в рев и гром, бугря и подымая валы,
как не поднять их бессильным рекам; коли
же безветренно и тихо, яснее всех рек расстилает оно свою неоглядную склянную поверхность, вечную негу очей.
Жиды, однако
же, воспользовались вылазкою и пронюхали всё: куда и зачем отправились запорожцы, и с
какими военачальниками, и
какие именно курени, и сколько их числом, и сколько было оставшихся на месте, и что они думают делать, — словом, чрез несколько уже минут в городе всё узнали.
Только остались мы, сирые, да,
как вдовица после крепкого мужа, сирая, так
же как и мы, земля наша!
Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь — и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним,
как с своим; а
как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово, — видишь: нет, умные люди, да не те; такие
же люди, да не те!
Вот
как нужно биться и другим в других землях!» И дал совет поворотить тут
же на табор пушки.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть
же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам,
как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того,
как умеют умирать в ней за святую веру.
Но
как тяжелым камнем хватило его самого в ту
же минуту.
— Долго
же я спал! — сказал Тарас, очнувшись,
как после трудного хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незнакомой светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханию.
— Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают
же, они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, — Бульба высыпал из кожаного гамана [Гаман — кошелек, бумажник.] две тысячи червонных, — а остальные —
как ворочусь.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все
же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту,
как будто бы страдал простудою.
Тарас увидел свою неосторожность, но упрямство и досада помешали ему подумать о том,
как бы исправить ее. К счастию, Янкель в ту
же минуту успел подвернуться.
Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко,
как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако
же, случая полюбопытствовать.
«Ах,
какое мученье!» — кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако
же простаивали иногда довольное время.
— Дай
же, Боже, чтобы все,
какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечестивые,
как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова!
Когда
же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое,
как трость, и кинул врозь, далеко в разные стороны оба конца, сказав...