Неточные совпадения
Как в просвещенной Европе, так
и в просвещенной России
есть теперь весьма много почтенных людей, которые
без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
Насыщенные богатым летом,
и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы
есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад
и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться
и опять улететь,
и опять прилететь с новыми докучными эскадронами.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество,
и следствием этого
было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями
и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного
и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка
и философа; председателя палаты, весьма рассудительного
и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не
без приятности.
Помещик Манилов, еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар,
и щуривший их всякий раз, когда смеялся,
был от него
без памяти.
Не
без радости
был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший знать, что мостовой, как
и всякой другой муке,
будет скоро конец;
и еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся наконец по мягкой земле.
Казалось, он
был настроен к сердечным излияниям; не
без чувства
и выражения произнес он наконец следующие слова: — Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, дрянью человеку
без племени
и роду!
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему
и конца не
было. Туда все вошло: все ободрительные
и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов
без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
— Душ-то в ней, отец мой,
без малого восемьдесят, — сказала хозяйка, — да беда, времена плохи, вот
и прошлый год
был такой неурожай, что Боже храни.
— Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене:
и сама не
ест сена,
и другим не дает. Я хотел
было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что я
и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть
и вскользь,
и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
Без девчонки
было бы трудно сделать
и это, потому что дороги расползались во все стороны, как пойманные раки, когда их высыплют из мешка,
и Селифану довелось бы поколесить уже не по своей вине.
И наврет совершенно
без всякой нужды: вдруг расскажет, что у него
была лошадь какой-нибудь голубой или розовой шерсти,
и тому подобную чепуху, так что слушающие наконец все отходят, произнесши: «Ну, брат, ты, кажется, уж начал пули лить».
— Эх ты, Софрон! Разве нельзя
быть в одно время
и на ярмарке
и купить землю? Ну, я
был на ярмарке, а приказчик мой тут
без меня
и купил.
Словом, все, на что ни глядел он,
было упористо,
без пошатки, в каком-то крепком
и неуклюжем порядке.
Окна в избенках
были без стекол, иные
были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились
и почернели даже не живописно.
Словом, все
было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто
без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность
и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план,
и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты
и опрятности.
По стенам навешано
было весьма тесно
и бестолково несколько картин: длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах
и тонущими конями,
без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками
и бронзовыми же кружками по углам.
Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод
и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые
и без того не
были в нем глубоки, мелели ежеминутно,
и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине.
Но герой наш
и без часов
был в самом веселом расположении духа.
Герои наши видели много бумаги,
и черновой
и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя
и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок
и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко
и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе
и детей
и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый,
без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги
и просидишь ты у меня шесть суток не
евши».
Собакевич, оставив
без всякого внимания все эти мелочи, пристроился к осетру,
и, покамест те
пили, разговаривали
и ели, он в четверть часа с небольшим доехал его всего, так что когда полицеймейстер вспомнил
было о нем
и, сказавши: «А каково вам, господа, покажется вот это произведенье природы?» — подошел
было к нему с вилкою вместе с другими, то увидел, что от произведенья природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился так, как будто
и не он,
и, подошедши к тарелке, которая
была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку.
«Конечно, — говорили иные, — это так, против этого
и спору нет: земли в южных губерниях, точно, хороши
и плодородны; но каково
будет крестьянам Чичикова
без воды? реки ведь нет никакой».
Многие
были не
без образования: председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще
была тогда непростывшею новостию,
и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина спит»,
и слово «чу!» так, что в самом деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже в это время зажмуривал глаза.
В нравах дамы города N.
были строги, исполнены благородного негодования противу всего порочного
и всяких соблазнов, казнили
без всякой пощады всякие слабости.
Пробовалось сообщить ему множество разных выражений: то важное
и степенное, то почтительное, но с некоторою улыбкою, то просто почтительное
без улыбки; отпущено
было в зеркало несколько поклонов в сопровождении неясных звуков, отчасти похожих на французские, хотя по-французски Чичиков не знал вовсе.
Так как он первый вынес историю о мертвых душах
и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым, стало
быть,
без сомнения, знает кое-что из обстоятельств его жизни, то попробовать еще, что скажет Ноздрев.
Учитель с горя принялся
пить; наконец
и пить уже
было ему не на что; больной,
без куска хлеба
и помощи, пропадал он где-то в нетопленной забытой конурке.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он,
и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал
и сметал со стола его песок
и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в мире,
и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но все это осталось решительно
без всякого замечания, так, как будто ничего этого не
было и делано.
Генерал
был такого рода человек, которого хотя
и водили за нос (впрочем,
без его ведома), но зато уже, если в голову ему западала какая-нибудь мысль, то она там
была все равно что железный гвоздь: ничем нельзя
было ее оттуда вытеребить.
Впрочем, говорят, что
и без того
была у них ссора за какую-то бабенку, свежую
и крепкую, как ядреная репа, по выражению таможенных чиновников; что
были даже подкуплены люди, чтобы под вечерок в темном переулке поизбить нашего героя; но что оба чиновника
были в дураках
и бабенкой воспользовался какой-то штабс-капитан Шамшарев.
Учителей у него
было немного: большую часть наук читал он сам.
И надо сказать правду, что,
без всяких педантских терминов, огромных воззрений
и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что
и малолетнему
было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса
и он увидел вверху, внизу, над собой
и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом
и осокором, перераставшим вершину тополя,
и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых
и старых ив
и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений,
и перелетела мостами в разных местах одну
и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя,
и когда на вопрос: «Чьи луга
и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору
и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи
и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении,
и когда, постепенно темнея, входила
и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни,
и замелькали кирченые избы мужиков
и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце
и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я
был доселе?
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться
и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться
и крепнуть от преград
и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки,
и теперь,
без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник
и нет теперь никого во всем свете, кто бы
был в силах воздвигнуть
и поднять шатаемые вечными колебаньями силы
и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий
и промыслов, русский человек?
Андрей Иванович подумал, что это должен
быть какой-нибудь любознательный ученый-профессор, который ездит по России затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или даже предметы ископаемые. Он изъявил ему всякую готовность споспешествовать; предложил своих мастеров, колесников
и кузнецов для поправки брички; просил расположиться у него как в собственном доме; усадил обходительного гостя в большие вольтеровские <кресла>
и приготовился слушать его рассказ,
без сомнения, об ученых предметах
и естественных.
Он немножко постарел: как видно, не
без бурь
и тревог
было для него это время.
«Что ж? почему ж не проездиться? — думал между тем Платонов. — Авось-либо
будет повеселее. Дома же мне делать нечего, хозяйство
и без того на руках у брата; стало
быть, расстройства никакого. Почему ж, в самом деле, не проездиться?»
2) Оных упомянутых ревижских душ, пришлых, или прибылых, или, как они неправильно изволили выразиться, умерших, нет налицо таковых, которые бы не
были в залоге, ибо все в совокупности не только заложены
без изъятия, но
и перезаложены, с прибавкой по полутораста рублей на душу, кроме небольшой деревни Гурмайловка, находящейся в спорном положении по случаю тяжбы с помещиком Предищевым,
и потому ни в продажу, ни в залог поступить не может».
Да ты подумай прежде о том, чтобы всякий мужик
был у тебя богат, так тогда ты
и сам
будешь богат
без фабрик,
и без заводов,
и без глупых <затей>.
— Нет, Платон Михайлович, — сказал Хлобуев, вздохнувши
и сжавши крепко его руку, — не гожусь я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей,
и поясница болит от прежних грехов,
и ревматизм в плече. Куды мне! Что разорять казну!
И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за меня, из-за доставки мне жалованья прибавлены
были подати на бедное сословие:
и без того ему трудно при этом множестве сосущих. Нет, Платон Михайлович, бог с ним.
Может
быть, два-три человека извлекли себе настоящую пользу, да
и то оттого, может, что
и без того
были умны, а прочие ведь только
и стараются узнать то, что портит здоровье, да
и выманивает деньги.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это делаю для спасения души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, — даже
и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что
есть господин, от которого все зависит, как лошадь
и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> запрягает.
— А зачем же так вы не рассуждаете
и в делах света? Ведь
и в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если
и другому кому служим, мы потому только служим,
будучи уверены, что так Бог велит, а
без того мы бы
и не служили. Что ж другое все способности
и дары, которые розные у всякого? Ведь это орудия моленья нашего: то — словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к миру, у вас семейство.
— Вас может только наградить один Бог за такую службу, Афанасий Васильевич. А я вам не скажу ни одного слова, потому что, — вы сами можете чувствовать, — всякое слово тут бессильно. Но позвольте мне одно сказать насчет той просьбы. Скажите сами: имею ли я право оставить это дело
без внимания
и справедливо ли, честно ли с моей стороны
будет простить мерзавцев.