Неточные совпадения
Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как
не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей,
чем показаться в этот великий свет.
У нас, мои любезные читатели,
не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь,
что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве
не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем
не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая
не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки,
что и рассказать нельзя.
Чего только
не расскажут!
За
что меня миряне прозвали Рудым Паньком — ей-богу,
не умею сказать.
И то сказать,
что люди были вовсе
не простого десятка,
не какие-нибудь мужики хуторянские.
От сапог его, у нас никто
не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно,
что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.
Никто
не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши
что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю и прятал в пазуху.
Прошу, однако ж,
не слишком закладывать назад руки и, как говорится, финтить, потому
что дороги по хуторам нашим
не так гладки, как перед вашими хоромами.
Но ни один из прохожих и проезжих
не знал,
чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы
не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Красавица
не могла
не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и огненных очей, казалось, стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли,
что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово.
— Столетней! — подхватила пожилая красавица. — Нечестивец! поди умойся наперед! Сорванец негодный! Я
не видала твоей матери, но знаю,
что дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь! Столетней!
что у него молоко еще на губах…
По лицу его дочки заметно было,
что ей
не слишком приятно тереться около возов с мукою и пшеницею.
Жилки ее вздрогнули, и сердце забилось так, как еще никогда, ни при какой радости, ни при каком горе: и чудно и любо ей показалось, и сама
не могла растолковать,
что делалось с нею.
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто
не в состоянии было развлечь. Вот
что говорили негоцианты о пшенице.
«Да, говорите себе
что хотите, — думал про себя отец нашей красавицы,
не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, — а у меня десять мешков есть в запасе».
В том сарае то и дело
что водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на этом месте
не проходила без беды.
Парубок заметил тот же час,
что отец его любезной
не слишком далек, и в мыслях принялся строить план, как бы склонить его в свою пользу.
— Нет,
не познаю.
Не во гнев будь сказано, на веку столько довелось наглядеться рож всяких,
что черт их и припомнит всех!
— Жаль же,
что ты
не припомнишь Голопупенкова сына!
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало
не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. —
Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Э, как бы
не так, посмотрела бы ты,
что там за парубок! Одна свитка больше стоит,
чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты
не поморщившись.
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если это
не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль,
что до сих пор он
не попадется мне: я бы дала ему знать.
— Э!
чем же он сорванец! Ах ты, безмозглая башка! слышишь!
чем же он сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие глаза свои, когда проезжали мы мельницы; ему хоть бы тут же, перед его запачканным в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье, ему бы и нуждочки
не было.
— Все, однако же, я
не вижу в нем ничего худого; парень хоть куда! Только разве
что заклеил на миг образину твою навозом.
— Эге! да ты, как я вижу, слова
не даешь мне выговорить! А
что это значит? Когда это бывало с тобою? Верно, успел уже хлебнуть,
не продавши ничего…
Тут Черевик наш заметил и сам,
что разговорился чересчур, и закрыл в одно мгновение голову свою руками, предполагая, без сомнения,
что разгневанная сожительница
не замедлит вцепиться в его волосы своими супружескими когтями.
— Тьфу, дьявол! да тебя
не на шутку забрало. Уж
не с досады ли,
что сам навязал себе невесту?
— Нет, это
не по-моему: я держу свое слово;
что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже, поднимайте ногу, да
не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай
не подцепили
чего.
Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора; и все считали преступлением
не верить, несмотря на то
что продавица бубликов, которой подвижная лавка была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого товара.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так
что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были
не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
— Мало ли
чего человек
не соврет спросонья!
— Ты видишь,
что я еще
не умывался, — продолжал Черевик, зевая и почесывая спину и стараясь, между прочим, выиграть время для своей лени.
— За
что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего; тебя винят, по крайней мере, за то,
что у другого украл; но за
что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу? Видно, нам, кум, на роду уже написано
не иметь счастья!
—
Что ж ты, кум, так
не уважил такого славного парубка?
— Добре! от добре! — сказал Солопий, хлопнув руками. — Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да
что думать: годится или
не годится так — сегодня свадьбу, да и концы в воду!
«Ну
что, если
не сбудется то,
что говорил он? — шептала она с каким-то выражением сомнения.
— Ну
что, если меня
не выдадут? если…
Мачеха делает все,
что ей ни вздумается; разве и я
не могу делать того,
что мне вздумается?
—
Не бесись,
не бесись, жинка! — говорил хладнокровно Черевик, видя,
что пара дюжих цыган овладела ее руками, —
что сделано, то сделано; я переменять
не люблю!
Раз один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать их — писаки они
не писаки, а вот то самое,
что барышники на наших ярмарках.
Но главное в рассказах деда было то,
что в жизнь свою он никогда
не лгал, и
что, бывало, ни скажет, то именно так и было.
Знаю,
что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов,
не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
Да
чего, — вот
не люби бог меня и пречистая дева! вы, может, даже
не поверите: раз как-то заикнулся про ведьм —
что ж? нашелся сорвиголова, ведьмам
не верит!
Но приснись им…
не хочется только выговорить,
что такое, нечего и толковать об них.
Лет — куды! — более
чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и
не узнал бы никто: хутор, самый бедный хутор!
Бедность
не бедность: потому
что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало добра; а больше оттого,
что незачем было заводиться порядочною хатою.
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно говорила,
что ни за какие благополучия в свете
не согласилась бы принять от него подарков.
Опять, как же и
не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд,
что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Неточные совпадения
Добчинский. При мне-с
не имеется, потому
что деньги мои, если изволите знать, положены в приказ общественного призрения.
Анна Андреевна.
Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька,
что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к
чему же тут соленые огурцы и икра?
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья.
Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.