Неточные совпадения
От сапог его, у нас никто
не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого,
думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу.
Подумаешь, право: на что
не мастерицы эти бабы!
«Может быть, это и правда, что ты ничего
не скажешь худого, —
подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что
не годится так… а силы недостает взять от него руку».
«Да, говорите себе что хотите, —
думал про себя отец нашей красавицы,
не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, — а у меня десять мешков есть в запасе».
— Добре! от добре! — сказал Солопий, хлопнув руками. — Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что
думать: годится или
не годится так — сегодня свадьбу, да и концы в воду!
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук
думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему.
Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
И это бы еще
не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица, какую, я
думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Я
думаю, куры так
не дожидаются той поры, когда баба вынесет им хлебных зерен, как дожидался Петрусь вечера.
Одичал, оброс волосами, стал страшен; и все
думает об одном, все силится припомнить что-то; и сердится и злится, что
не может вспомнить.
— Знаешь ли, что я
думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам
не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. — Нет! ты, видно,
не любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я
не буду бояться; я буду спокойно спать ночь. Теперь-то
не засну, если
не расскажешь. Я стану мучиться да
думать… Расскажи, Левко!..
— Знаю, — продолжал высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца
не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя знать Левку! — продолжал все так же незнакомец. — Он
думает, что я
не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
— Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало того что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я
думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою бы
не волочился голова.
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты
думаешь, я
не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и
не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после
не прогневайся…
Сказавши это, она показала кулак и быстро ушла, оставив в остолбенении голову. «Нет, тут
не на шутку сатана вмешался», —
думал он, сильно почесывая свою макушку.
Не нужно,
думаю, сказывать, что это был Левко.
«Ты
не ведьма!» —
подумал Левко.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как
думаешь, пан писарь, и ты, сват, это
не совсем пустая честь!
Не правда ли?
—
Не всякий голова голове чета! — произнес с самодовольным видом голова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. — Как
думаешь, пан писарь, нужно бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего… А?
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, —
думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому
не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!»
Дед и еще другой приплевшийся к ним гуляка
подумали уже,
не бес ли засел в него.
— Ге-ге, земляк! да ты
не на шутку принялся считать сов. Уж
думаешь, как бы домой да на печь!
Тут дед принялся угощать черта такими прозвищами, что,
думаю, ему
не один раз чихалось тогда в пекле.
Чумаки долго
думали, подперши батогами подбородки свои, крутили головами и сказали, что
не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту утащил черт.
«Ну, это еще
не совсем худо, —
подумал дед, завидевши на столе свинину, колбасы, крошеный с капустой лук и много всяких сластей, — видно, дьявольская сволочь
не держит постов».
Об возне своей с чертями дед и
думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об этом, то дед молчал, как будто
не до него и дело шло, и великого стоило труда упросить его пересказать все, как было.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки.
Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет,
не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем,
не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и
не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после
не вспомнит и
не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
«
Не любит она меня, —
думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей
не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы
не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я
не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью
не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете
не любил и
не будет никогда любить».
«Нет,
не скажу ему, кто я, —
подумал Чуб, — чего доброго, еще приколотит, проклятый выродок!» — и, переменив голос, отвечал...
Ты
думаешь, я на тебя суда
не найду?
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою!
Думаю, и
не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня
не любит, — ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава богу, дивчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда
не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.
Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось, и он
думал только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего
не видал и
не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех.
— Неужели
не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? — говорил кузнец, —
не хочу
думать о ней; а все думается, и, как нарочно, о ней одной только.
«Нет, этот, —
подумал Вакула про себя, — еще ленивее Чуба: тот, по крайней мере, ест ложкою, а этот и руки
не хочет поднять!»
Проговоря эти слова, Вакула испугался,
подумав, что выразился все еще напрямик и мало смягчил крепкие слова, и, ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою, пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с галушек
не обрызгала ему лица.
— Для того-то я и пришел к тебе, — отвечал кузнец, отвешивая поклон, — кроме тебя,
думаю, никто на свете
не знает к нему дороги.
— Постойте, — сказала одна из них, — кузнец позабыл мешки свои; смотрите, какие страшные мешки! Он
не по-нашему наколядовал: я
думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету нет! Роскошь! целые праздники можно объедаться.
— Оно бы и я так
думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка
не поверит,
подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка. — Мы отнесем его в мою хату. Нам никто
не помешает: жинки нет дома.
— Слава богу, мы
не совсем еще без ума, — сказал кум, — черт ли бы принес меня туда, где она. Она,
думаю, протаскается с бабами до света.
— А ты
думал кто? — сказал Чуб, усмехаясь. — Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, — если
не кабан, то, наверно, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось.
«Ну, так,
не говорил ли я?..» —
подумал про себя Чуб.
— Я
думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких чудных бричках со стеклами, те когда
не городничие, то, верно, комиссары, а может, еще и больше».
«Боже ты мой, какой свет! —
думал про себя кузнец. — У нас днем
не бывает так светло».
«Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, — вот, кажется, говорит! кажется, живая! а дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой, какие краски! тут вохры, я
думаю, и на копейку
не пошло, все ярь да бакан...
— Ваше царское величество,
не прикажите казнить, прикажите миловать! Из чего,
не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички, что на ногах ваших? Я
думаю, ни один швец ни в одном государстве на свете
не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка надела такие черевики!
Государыня засмеялась. Придворные засмеялись тоже. Потемкин и хмурился и улыбался вместе. Запорожцы начали толкать под руку кузнеца,
думая,
не с ума ли он сошел.
Чуб немного
подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка была чудная, пояс также
не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе и сказал решительно...
Однако ж,
думаю, он
не без золота и всякого добра.
—
Думай себе что хочешь, — сказал Данило, —
думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле
не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, —
не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать
не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже
не похожи:
не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
Уже мелькнули пан Данило и его верный хлопец на выдавшемся берегу. Вот уже их и
не видно. Непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и
думают, как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей
не видно. Со двора, верно, есть ход; но как войти туда? Издали слышно, как гремят цепи и бегают собаки.