Неточные совпадения
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и
глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Фома Григорьевич третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря
на то что сам правил и что сверх своих
глаз надевал по временам еще покупные.
Однако ж не седые усы и не важная поступь его заставляли это делать; стоило только поднять
глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности:
на возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими
глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными
на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились
на ее очаровательной головке.
— Вишь, как ругается! — сказал парубок, вытаращив
на нее
глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий, — и язык у нее, у столетней ведьмы, не заболит выговорить эти слова.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь,
глаза и беспрестанно меняющиеся
на лице молнии предприятий и умыслов — все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда
на нем.
Кум с разинутым ртом превратился в камень;
глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными
на воздухе.
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными
глазами на смуглые лица цыган: озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром, в мраке непробудной ночи.
Беспечные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже
глаз на молодую чету.
Эх, не доведи Господь возглашать мне больше
на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря
на то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в
глазу.
Недобрый
глаз поглядел
на нас.
Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила
на него
глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра.
Вот и померещилось, — еще бы ничего, если бы одному, а то именно всем, — что баран поднял голову, блудящие
глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали
на присутствующих.
Посмотри, посмотри! — продолжала она, положив голову
на плечо ему и подняв
глаза вверх, где необъятно синело теплое украинское небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями стоявших перед ними вишен.
— Будто не хороша? — спросил голова, устремив
на него
глаз свой.
— И опять положил руки
на стол с каким-то сладким умилением в
глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном гремел хохот и крики: «Снова! снова!» Однако ж проницательный
глаз увидел бы тотчас, что не изумление удерживало долго голову
на одном месте.
Еще одинокий
глаз головы был устремлен
на окно, а уже рука, давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг
на улице поднялся крик…
В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг,
на повороте в темный переулок, разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и такой же крик отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши
глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя десятскими.
«Нет, эдак я засну еще здесь!» — говорил он, подымаясь
на ноги и протирая
глаза.
Притаивши дух, не дрогнув и не спуская
глаз с пруда, он, казалось, переселился в глубину его и видит: наперед белый локоть выставился в окно, потом выглянула приветливая головка с блестящими очами, тихо светившими сквозь темно-русые волны волос, и оперлась
на локоть.
Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой отражение видел он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне. Длинные ресницы ее были полуопущены
на глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась… Левко вздрогнул.
Полно тебе дурачить людей! — проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив
на него
глаз свой.
Нет, мне пуще всего наши дивчата и молодицы; покажись только
на глаза им: «Фома Григорьевич!
На ту пору была там ярмарка: народу высыпало по улицам столько, что в
глазах рябело.
— Перед вами нечего таиться, — сказал он, вдруг оборотившись и неподвижно уставив
на них
глаза свои. — Знаете ли, что душа моя давно продана нечистому.
И
на эту речь хоть бы слово; только одна рожа сунула горячую головню прямехонько деду в лоб так, что если бы он немного не посторонился, то, статься может, распрощался бы навеки с одним
глазом.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто
на смех… Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти за дверь — и вот, хоть
глаз выколи!
А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку,
на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже верно закашливался и прищуривал невольно в ту сторону
глаза; голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая баба! черт-баба!»
В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в
глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже
на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
— Это кузнец! — произнес, схватясь за капелюхи, Чуб. — Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что
на свете не захочу показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими
глазами по пузырю в копну величиною!
Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил
глаза на мешках: «Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу!»
— Когда нужно черта, то и ступай к черту! — отвечал Пацюк, не подымая
на него
глаз и продолжая убирать галушки.
Вакула уставил
на него
глаза, как будто бы
на лбу его написано было изъяснение этих слов. «Что он говорит?» — безмолвно спрашивала его мина; а полуотверстый рот готовился проглотить, как галушку, первое слово. Но Пацюк молчал.
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того
на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и
глаза невольно устремились
на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
Кум, несмотря
на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими
глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях.
Между тем торжествующая супруга, поставив
на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него. Но, верно, старые
глаза ее, которые так хорошо увидели мешок,
на этот раз обманулись.
Волосы
на нем были растрепаны, один
глаз немного крив,
на лице изображалась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна была привычка повелевать.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои
глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все пали
на землю и закричали в один голос...
— Встань! — сказала ласково государыня. — Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, — продолжала государыня, устремив
глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет, достойный остроумного пера вашего!
На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное смущение; слезы дрожали
на глазах.
Чуб выпучил
глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано было
на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом...
— Лжешь, собачий сын! вишь, как мухи напали
на усы! Я по
глазам вижу, что хватил с полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! все готов товарищу, а хмельное высушит сам. Я, пани Катерина, что-то давно уже был пьян. А?
Сидит пан Данило, глядит левым
глазом на писание, а правым в окошко.
— Это тесть! — проговорил пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько! не зевай, смотри в оба
глаза, куда возьмет дорогу пан отец. — Человек в красном жупане сошел
на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! — сказал пан Данило. — Что, Стецько, ведь он как раз потащился к колдуну в дупло.
Она нема, она не хочет слушать, она и
глаз не наведет
на тюрьму, и уже прошла, уже и скрылась. Пусто во всем мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?
Но виден в толпе красный верх козацкой шапки пана Данила; мечется в
глаза золотой пояс
на синем жупане; вихрем вьется грива вороного коня.
Показался розовый свет в светлице; и страшно было глянуть тогда ему в лицо: оно казалось кровавым, глубокие морщины только чернели
на нем, а
глаза были как в огне.
Пасмурно, мутными
глазами глядела
на всех Катерина и не находила речи. «Я сама устроила себе погибель. Я выпустила его». Наконец она сказала...
Глаз не смеет оглянуть их; а
на вершину иных не заходила и нога человечья.
Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его
на воздух. Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец и глядел как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам мертвыми
глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпата, как две капли воды схожих лицом
на него.
Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив
глаза на учителя, и никогда не привешивал сидевшему впереди его товарищу
на спину бумажек, не резал скамьи и не играл до прихода учителя в тесной бабы.