Неточные совпадения
Еще напугаешь добрых людей
так, что пасичника, прости господи, как черта,
все станут бояться.
Хохот поднялся со
всех сторон; но разряженной сожительнице медленно выступавшего супруга не слишком показалось
такое приветствие: красные щеки ее превратились в огненные, и треск отборных слов посыпался дождем на голову разгульного парубка...
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться
таким! Где ж
таки ты видел, где ж
таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из
всех голодрабцев.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов —
все это как будто требовало особенного,
такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда на нем.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае,
так что к ночи
все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со
всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок понесся снова по
всему табору — и страшные толки про красную свитку,наведшие
такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.
— Ну, дочка! пойдем скорее! Хивря с радости, что я продал кобылу, побежала, — говорил он, боязливо оглядываясь по сторонам, — побежала закупать себе плахт и дерюг всяких,
так нужно до приходу ее
все кончить!
Иной раз страх, бывало,
такой заберет от них, что
все с вечера показывается бог знает каким чудищем.
Вдруг
весь задрожал, как на плахе; волосы поднялись горою… и он засмеялся
таким хохотом, что страх врезался в сердце Пидорки.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню,
всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по
всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный
такими яркими камнями, что
все зажмуривались, на него глядя.
Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись,
все спокойно; а ведь еще не
так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было.
Из закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко,
так, что посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по
всей степи, и черт, — нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, —
так всхлипывал жалобно в своей конуре, что испуганные гайвороны [Гайвороны — грачи.] стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком метались по небу.
— Какой же ты нетерпеливый, — говорила она ему вполголоса. — Уже и рассердился! Зачем выбрал ты
такое время: толпа народу шатается то и дело по улицам… Я
вся дрожу…
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне
все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться
так часто. Недобрые у вас люди: девушки
все глядят
так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
Румяна и бела собою была молодая жена; только
так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во
весь день сказала суровая мачеха.
— Да, гопак не
так танцуется! То-то я гляжу, не клеится
все. Что ж это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! —
Так разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу, не
так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу, не
так! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
— Это
так, это
так, — закричали в один голос
все хлопцы.
—
Так бы, да не
так вышло: с того времени покою не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем
все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
В размышлении шли они
все трое, потупив головы, и вдруг, на повороте в темный переулок, разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и
такой же крик отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя десятскими.
— В тысячу… этих проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару [Земские комиссары тогда ведали сбором податей, поставкой рекрутов, путями сообщения, полицией.] тогдашнему Ледачемудан был приказ выбрать из козаков
такого, который бы был посмышленее
всех.
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье —
все на ней
такое же, как и на других. Заметно только было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она за вереницею и кидалась во
все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать, что тело ее не
так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.
И чрез несколько минут
все уже уснуло на селе; один только месяц
так же блистательно и чудно плыл в необъятных пустынях роскошного украинского неба.
Так же прекрасна была земля в дивном серебряном блеске; но уже никто не упивался ими:
все погрузилось в сон.
Но
так как было рано, то
все еще дремало, протянувшись на земле.
Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло
всего неба ночью, словно черным рядном, и в поле не стало
так же темно, как под овчинным тулупом.
Все было тихо,
так что, кажись, ни одна муха не пролетела.
Дед вытаращил глаза сколько мог; но проклятая дремота
все туманила перед ним; руки его окостенели; голова скатилась, и крепкий сон схватил его
так, что он повалился словно убитый.
Кинулся достать чужого ума: собрал
всех бывших тогда в шинке добрых людей, чумаков и просто заезжих, и рассказал, что
так и
так, такое-то приключилось горе.
Покойный дед был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит волка,
так и хватает прямо за хвост; пройдет с кулаками промеж козаками —
все, как груши, повалятся на землю.
Свиные, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла —
все повытягивались и вот
так и лезут целоваться.
Не успел он докончить последних слов, как
все чудища выскалили зубы и подняли
такой смех, что у деда на душе захолонуло.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется,
такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма
все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, как со
всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
Вот
все же
таки набралась книжка.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три
таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам
все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Н.В. Гоголя.)] узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая
все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были
так тонки, что если бы
такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке.
Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост,
такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что
весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей.
Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по
всему миру сделалось
так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку.
Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приезжий бас, и дегтярь Микита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги и отпускавший
такие шутки, что
все миряне брались за животы со смеху.
Все это было заманчиво, правда; но темнота ночи напомнила ему о той лени, которая
так мила
всем козакам.
Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; и
все это
так смешалось и
так было неизобразимо хорошо, что расцеловать ее миллион раз — вот
все, что можно было сделать тогда наилучшего.
— Зачем ты пришел сюда? —
так начала говорить Оксана. — Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы
все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?
Хоть
весь околоток выходи своими беленькими ножками, не найдешь
такого!
— Чего тебе еще хочется? Ему когда мед,
так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня
всю обмарал сажею.
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей
все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И
все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее
так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
— Правда ли, что твоя мать ведьма? — произнесла Оксана и засмеялась; и кузнец почувствовал, что внутри его
все засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со
всем тем досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать
так приятно засмеявшееся лицо.
И оттого
все именитые козаки махали руками, когда слышали
такие речи.
Эта находка
так его обрадовала, что он позабыл
все и, стряхнувши с себя снег, вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся на улице куме.
Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться в
такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на
все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади.
— Э, Одарка! — сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек, — у тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! и с золотом! Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть
такой человек, который
все тебе покупает; а мне некому достать
такие славные черевики.