Неточные совпадения
«Может
быть, это и правда, что
ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— Эге-ге-ге, земляк! да
ты мастер, как вижу, обниматься! А я на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму:
бывши дружкою,уже надоумил.
— Эх, хват! за это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись,
выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого я жениха
тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень!
тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки
ты видел, где ж таки
ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами?
Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен
быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
— Э! чем же он сорванец! Ах
ты, безмозглая башка! слышишь! чем же он сорванец! Куда же
ты запрятал дурацкие глаза свои, когда проезжали мы мельницы; ему хоть бы тут же, перед его запачканным в табачище носом, нанесли жинке его бесчестье, ему бы и нуждочки не
было.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить
тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и
тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну,
быть так. Слушайте ж!
— Бог знает, что говоришь
ты, кум! Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же
есть, слава богу, и когти на лапах, и рожки на голове.
— Вот некстати пришла блажь
быть чистоплотным! Когда это за
тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску…
— Недаром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе
было так тяжело, как будто кто взвалил на
тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой.
— Э, голубчик! обманывай других этим;
будет еще
тебе от заседателя за то, чтобы не пугал чертовщиною людей.
— И
ты туда же, кум! Чтобы мне отсохнули руки и ноги, если что-нибудь когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери, да и то еще когда мне
было лет десять от роду.
— Вот, как видишь, — продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, — наказал бог, видно, за то, что провинился перед
тобою. Прости, добрый человек! Ей-Богу, рад бы
был сделать все для
тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
— Смотри ж, Солопий, через час я
буду к
тебе; а теперь ступай домой: там ожидают
тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если
ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не
будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
«Смотри, Петро,
ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала.
Я
тебя буду ждать о полночи в Медвежьем овраге».
— Видишь ли
ты, стоят перед
тобою три пригорка? Много
будет на них цветов разных; но сохрани
тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы
тебе позади ни чудилось.
Ты боишься, верно, чтобы нас кто не увидел, или не хочешь, может
быть, показать белое личико на холод!
— О,
ты мне не надоел, — молвила она, усмехнувшись. — Я
тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у
тебя карие очи, и как поглядишь
ты ими — у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей; что приветливо моргаешь
ты черным усом своим; что
ты идешь по улице,
поешь и играешь на бандуре, и любо слушать
тебя.
— Да
тебе только стоит, Левко, слово сказать — и все
будет по-твоему.
— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. — Нет!
ты, видно, не любишь меня, у
тебя есть другая девушка. Я не
буду бояться; я
буду спокойно спать ночь. Теперь-то не засну, если не расскажешь. Я стану мучиться да думать… Расскажи, Левко!..
«
Будешь ли
ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?» — «
Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать
тебя к сердцу!
Постой же, старый хрен,
ты у меня
будешь знать, как шататься под окнами молодых девушек,
будешь знать, как отбивать чужих невест!
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли
ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят,
будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
— И
ты, сват, — отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя ноги, свояченица, —
будешь все это время жить у нас без жены?
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к
тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь!
Ты, может
быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
— Нет, пан голова.
Ты сам, не во гнев
будь сказано, погрешил немного.
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, —
ты не свихнул еще с последнего ума?
Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул
ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала
тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб
тебя на том свете толкали черти!..
— Добро
ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел:
ты хотел,
ты рад
был случаю сжечь меня, чтобы свободнее
было волочиться за дивчатами, чтобы некому
было видеть, как дурачится седой дед.
Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил
ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
— Какую же
тебе песню
спеть, моя ясная панночка?
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то
есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и
ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Приснись
тебе все, что
есть лучшего на свете; но и то не
будет лучше нашего пробуждения!» Перекрестив ее, закрыл он окошко и тихонько удалился.
Только станет в поле примеркать, чтобы
ты был уже наготове.
Много
будет стуку по лесу, только
ты не иди в те стороны, откуда заслышишь стук; а
будет перед
тобою малая дорожка, мимо обожженного дерева, дорожкою этою иди, иди, иди…
— Ладно! — провизжала одна из ведьм, которую дед почел за старшую над всеми потому, что личина у ней
была чуть ли не красивее всех. — Шапку отдадим
тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
К счастью еще, что у ведьмы
была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот
тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
— Так
ты, кум, еще не
был у дьяка в новой хате? — говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь
будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только нам не опоздать.
Если бы
ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не
будет такого сундука.
— Что мне до матери?
ты у меня мать, и отец, и все, что ни
есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни
есть лучшего в моем царстве, все отдам
тебе. Прикажу
тебе сделать золотую кузницу, и станешь
ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
— Э, Одарка! — сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек, — у
тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! и с золотом! Хорошо
тебе, Одарка, у
тебя есть такой человек, который все
тебе покупает; а мне некому достать такие славные черевики.
Но в самое то время, когда кузнец готовился
быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «Достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за
тебя замуж!» Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане. Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех.
—
Ты, может
быть, не ожидала меня, а? правда, не ожидала? может
быть, я помешал?.. — продолжал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какую-нибудь колкую и затейливую шутку.
— Может
быть, вы тут забавлялись с кем-нибудь?.. может
быть,
ты кого-нибудь спрятала уже, а?
—
Ты, говорят, не во гнев
будь сказано… — сказал, собираясь с духом, кузнец, — я веду об этом речь не для того, чтобы
тебе нанесть какую обиду, — приходишься немного сродни черту.
— К
тебе пришел, Пацюк, дай Боже
тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! — Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику дощатый забор. — Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что
будет, то
будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? — произнес кузнец, видя неизменное его молчание, — как мне
быть?
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он про себя, — теперь-то я вымещу на
тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как
будет дразнить в аде все хвостатое племя, как
будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
— Морозец
есть, — отвечал Чуб. — А позволь спросить
тебя, чем
ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?
—
Тебя? — произнес запорожец с таким видом, с каким говорит дядька четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на большую лошадь. — Что
ты будешь там делать? Нет, не можно. — При этом на лице его выразилась значительная мина. — Мы, брат,
будем с царицей толковать про свое.
— Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из чего, не во гнев
будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички, что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни в одном государстве на свете не сумеет так сделать. Боже
ты мой, что, если бы моя жинка надела такие черевики!