Неточные совпадения
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь,
что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка,
а подчас и скрипка, говор, шум…
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку;
а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки,
что и рассказать нельзя.
Приезжайте только, приезжайте поскорей;
а накормим так,
что будете рассказывать и встречному и поперечному.
«Может быть, это и правда,
что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь,
что не годится так…
а силы недостает взять от него руку».
«Да, говорите себе
что хотите, — думал про себя отец нашей красавицы, не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, —
а у меня десять мешков есть в запасе».
—
Что ж, Параска, — сказал Черевик, оборотившись и смеясь к своей дочери, — может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и того… чтобы и паслись на одной траве!
Что? по рукам?
А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
— Э, как бы не так, посмотрела бы ты,
что там за парубок! Одна свитка больше стоит,
чем твоя зеленая кофта и красные сапоги.
А как сивуху важнодует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
«Туда к черту! Вот тебе и свадьба! — думал он про себя, уклоняясь от сильно наступавшей супруги. — Придется отказать доброму человеку ни за
что ни про
что. Господи боже мой, за
что такая напасть на нас грешных! и так много всякой дряни на свете,
а ты еще и жинок наплодил!»
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово;
что раз сделал, тому и навеки быть.
А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Пойдемте же теперь в хату; там никого нет.
А я думала было уже, Афанасий Иванович,
что к вам болячкаили соняшницапристала: нет, да и нет. Каково же вы поживаете? Я слышала,
что пан-отцу перепало теперь немало всякой всячины!
Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись немного, вскочил он на лежанку и полез оттуда осторожно на доски;
а Хивря побежала без памяти к воротам, потому
что стук повторялся в них с большею силою и нетерпением.
К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так
что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои;
а те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
—
А ну, жена, достань-ка там в возу баклажку! — говорил кум приехавшей с ним жене, — мы черпнем ее с добрыми людьми; проклятые бабы понапугали нас так,
что и сказать стыдно.
Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое,
что и в Миргороде не достанешь!
а красный цвет горит, как огонь, так
что не нагляделся бы!
— Он же и спрашивает!
А за
что ты украл кобылу у приезжего мужика, Черевика?
— Чудеса завелись, — говорил один из них. — Послушали бы вы,
что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он как полоумный, — полез, говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул красный огонь,
а он давай бог ноги!
Раз один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать их — писаки они не писаки,
а вот то самое,
что барышники на наших ярмарках.
Знаю,
что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем,
а показывать на позор свои зубы — есть уменье.
Бедность не бедность: потому
что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало добра;
а больше оттого,
что незачем было заводиться порядочною хатою.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд,
что, кажется, унес бы ноги бог знает куда;
а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Тетка покойного деда рассказывала, —
а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, —
что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только
что поднявшимся солнышком;
что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи;
что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни;
что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Взяла кручина наших голубков;
а тут и слух по селу,
что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый золотом, с усами, с саблею, со шпорами, с карманами, бренчавшими, как звонок от мешочка, с которым пономарь наш, Тарас, отправляется каждый день по церкви.
Уже хотел он было достать его рукою, но сундук стал уходить в землю, и все,
чем далее, глубже, глубже;
а позади его слышался хохот, более схожий с змеиным шипеньем.
Наконец снега стали таять, и щука хвостом лед расколотила,
а Петро все тот же, и
чем далее, тем еще суровее.
Узнали,
что это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады;
а как клады не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов.
Вот и померещилось, — еще бы ничего, если бы одному,
а то именно всем, —
что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих.
А тут с половиною его тоже диво: только
что начала она замешивать тесто в огромной диже, вдруг дижа выпрыгнула.
И даром,
что отец Афанасий ходил по всему селу со святою водою и гонял черта кропилом по всем улицам,
а все еще тетка покойного деда долго жаловалась,
что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и царапается по стене.
— Знаешь ли,
что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет,
что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо,
а парубки… Я примечаю даже,
что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
—
Что? — сказал он, будто проснувшись. —
Что я хочу жениться,
а ты выйти за меня замуж — говорил.
Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы тебя,
а скажешь слово — и невольно делаю,
что тебе хочется.
— Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится все.
Что ж это рассказывает кум?..
А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! — Так разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу, не так танцуется гопак!
Что мне лгать! ей-богу, не так!
А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
Вот
что,
а не то
что… — продолжал он, подходя к первой попавшейся хате, и остановился перед окошком, скользя пальцами по стеклу и стараясь найти деревянную ручку.
— Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! — протяжно произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому
что ноги его не могли держаться на одном месте. —
А дадите перецеловать себя? Всех перецелую, всех!.. — И косвенными шагами пустился бежать за ними.
Но мы почти все уже рассказали,
что нужно, о голове;
а пьяный Каленик не добрался еще и до половины дороги и долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
А я дивлюсь да передумываю,
что б это значило,
что он все притворяется глухим, когда станешь говорить о деле.
— Не минем и писаря!
А у меня, как нарочно, сложилась в уме славная песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, — продолжал Левко, ударив рукою по струнам бандуры. — Да слушайте: попереодевайтесь, кто во
что ни попало!
— Гуляй, козацкая голова! — говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу и хлопнув руками. —
Что за роскошь!
Что за воля! Как начнешь беситься — чудится, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце;
а душа как будто в раю. Гей, хлопцы! Гей, гуляй!..
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц.
А теперь… Слышал ли ты,
что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане,
а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
—
А для
чего она мне? Другое дело, если бы
что доброе было.
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору так,
что бедный пленник застонал, упавши на пол,
а сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
—
А не лжешь ли ты, пан писарь?
Что, если этот сорванец сидит теперь у меня в коморе?
—
Что вы, братцы! — говорил винокур. — Слава богу, волосы у вас чуть не в снегу,
а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не загорится! Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!
Я держу заклад,
что это человек,
а не черт! — так кричал голова своим сопутникам, и Левко почувствовал себя схваченным несколькими руками, из которых иные дрожали от страха.
— Вот
что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить…
А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, — хотя чудно мне, как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту,
что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится,
что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе…
Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку;
а то такой кисель выйдет,
что совестно будет и в рот взять.
Сообразя все, дед заключил,
что, верно, черт приходил пешком,
а как до пекла не близко, то и стянул его коня.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет;
а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только
что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
К счастью еще,
что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет,
что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это
что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей;
а он вместо шестерки спустил кралю.