Неточные совпадения
Из переулка поворачивал на такой
же, как и наша, косматой лошаденке странный экипаж. Действительно, какая-то гитара на колесах. А впереди — сиденье для кучера. На
этой «гитаре» ехали купчиха в салопе с куньим воротником, лицом и ногами в левую сторону, и чиновник в фуражке с кокардой, с портфелем, повернутый весь в правую сторону, к нам лицом.
Рядом со мной, у входа в Малый театр, сидит единственный в Москве бронзовый домовладелец, в том
же самом заячьем халатике, в котором он писал «Волки и овцы». На стене у входа я читаю афишу
этой пьесы и переношусь в далекое прошлое.
Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там та
же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе.
Эту ночлежку Болдоха еще не успел предупредить.
— Нет, постой, что
же это? Ты принес? — спросил Глеб Иванович.
На
этом бульваре, как значилось в той
же адресной книге, стоял другой дом генерал-майора Хитрова, № 39.
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера.
Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные. В последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут
же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Врачом полицейским был такой
же, как Ольга Петровна, благодетель хитровской рвани, описанный портретно в рассказе А. П. Чехова «Попрыгунья», — Д. П. Кувшинников, нарочно избравший себе
этот участок, чтобы служить бедноте.
— Кто
же был
этот индеец? — спрашиваю.
— Как
же, с тех пор, как с Сухаревки ему Будду
этого принесли!
И любители роются в товаре и всегда находят что купить. Время от времени около
этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут
же отсылает домой, на свой завод. Сам
же направляется в палатки антикваров и тоже отбирает лом серебра и бронзы.
Перечислить все, что было в
этих залах, невозможно. А на дворе, кроме того, большой сарай был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут
же вся его библиотека. В отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
В екатерининские времена на
этом месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом
этот был сломан тогда
же, а потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
В одной из
этих каморок четверо грабителей во время дележа крупной добычи задушили своего товарища, чтобы завладеть его долей… Здесь
же, на чердаке, были найдены трубочистом две отрубленные ноги в сапогах.
Летом с пяти, а зимой с семи часов вся квартира на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут на толкучку, на промысел.
Это съемщики квартир, которые сами работают с утра до ночи. И жильцы у них такие
же. Даже детишки вместе со старшими бегут на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут
же сфабрикованными черт знает из какого табака.
Все
это товар дешевый, главным образом русский: шубы, поддевки, шаровары или пальто и пиджачные и сюртучные пары, сшитые мешковато для простого люда. Было, впрочем, и «модье» с претензией на шик, сшитое теми
же портными.
Конечно, от
этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам» было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и на его жалобы закидают словами и его
же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Мы долго шли, местами погружаясь в глубокую тину или невылазную, зловонную жидкую грязь, местами наклоняясь, так как заносы грязи были настолько высоки, что невозможно было идти прямо, — приходилось нагибаться, и все
же при
этом я доставал головой и плечами свод.
Я пообещал ничего не писать об
этом происшествии и, конечно, ничего не рассказал приставу о том, что видел ночью, но тогда
же решил заняться исследованием Грачевки, так похожей на Хитровку, Арженовку, Хапиловку и другие трущобы, которые я не раз посещал.
— Да очень просто: сделать нужно так, чтобы пьеса осталась та
же самая, но чтобы и автор и переводчик не узнали ее. Я бы
это сам сделал, да времени нет… Как
эту сделаете, я сейчас
же другую дам.
Раз в пьесе, полученной от него, письмо попалось: писал он сам автору, что пьеса поставлена быть не может по независящим обстоятельствам. Конечно, зачем чужую ставить, когда своя есть! Через два дня я
эту пьесу перелицевал, через месяц играли ее, а фарс с найденным письмом отослали автору обратно в тот
же день, когда я возвратил его.
То
же самое было и на Живодерке, где помещался «Собачий зал Жана де Габриель». Населенная мастеровым людом, извозчиками, цыганами и официантами, улица
эта была весьма шумной и днем и ночью. Когда уже все «заведения с напитками» закрывались и охочему человеку негде было достать живительной влаги, тогда он шел на
эту самую улицу и удовлетворял свое желание в «Таверне Питера Питта».
С каждой рюмкой компания оживлялась, чокались, пили, наливали друг другу, шумели, и один из ляпинцев, совершенно пьяный, начал даже очень громко «родителей поминать». Более трезвые товарищи его уговорили уйти, швейцар помог одеться, и «Атамоныч» побрел в свою «Ляпинку», благо
это было близко. Еще человек шесть «тактично» выпроводили таким
же путем товарищи, а когда все было съедено и выпито, гости понемногу стали уходить.
Картины
эти выставлялись тут
же в зале «для обозрения публики», а перед ужином устраивалась лотерея, по гривеннику за билет.
Это был обряд «посвящения» в члены кружка. Так
же подносился «Орел» почетным гостям или любому из участников «сред», отличившемуся красивой речью, удачным экспромтом, хорошо сделанным рисунком или карикатурой. Весело зажили «среды». Собирались, рисовали, пили и пели до утра.
В 1894 году на огромный стол, где обычно рисовали по «средам» художники свои акварели, В. Е. Шмаровин положил лист бристоля и витиевато написал сверху: «1-я среда 1894-го года». Его сейчас
же заполнили рисунками присутствующие.
Это был первый протокол «среды».
—
Это ты, батюшка, за что
же?
Еще в семи — и восьмидесятых годах он был таким
же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за
это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
И здесь в
эти примитивные игры проигрывают все, что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих ходят барышники-портяночники, которые скупают тут
же всякую мелочь, все
же ценное и крупное поступает к самому «Сатане» — так зовут нашего хозяина, хотя его никогда никто в лицо не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных вышибалы — они
же и скупщики краденого.
И сразу успех неслыханный. Дворянство так и хлынуло в новый французский ресторан, где, кроме общих зал и кабинетов, был белый колонный зал, в котором можно было заказывать такие
же обеды, какие делал Оливье в особняках у вельмож. На
эти обеды также выписывались деликатесы из-за границы и лучшие вина с удостоверением, что
этот коньяк из подвалов дворца Людовика XVI, и с надписью «Трианон».
Особенно
же славились ужины, на которые съезжалась кутящая Москва после спектаклей. Залы наполняли фраки, смокинги, мундиры и дамы в открытых платьях, сверкавших бриллиантами. Оркестр гремел на хорах, шампанское рекой… Кабинеты переполнены. Номера свиданий торговали вовсю! От пяти до двадцати пяти рублей за несколько часов. Кого-кого там не перебывало! И все держалось в секрете; полиция не мешалась в
это дело — еще на начальство там наткнешься!
Здесь
же иностранцы встречали Новый год и правили немецкую масленицу; на всех торжествах в
этом зале играл лучший московский оркестр Рябова.
Ну как
же после
этого пристав может составить протокол на содержателя разбойничьего притона «Каторга», трактира на Хитровом рынке?!
Вот
этот самый Шпейер, под видом богатого помещика, был вхож на балы к В. А. Долгорукову, при первом
же знакомстве очаровал старика своей любезностью, а потом бывал у него на приеме, в кабинете, и однажды попросил разрешения показать генерал-губернаторский дом своему знакомому, приехавшему в Москву английскому лорду.
Рядом с воротами стояло низенькое каменное здание без окон, с одной дверью на двор.
Это — морг. Его звали «часовня». Он редко пустовал. То и дело сюда привозили трупы, поднятые на улице, или жертвы преступлений. Их отправляли для судебно-медицинского вскрытия в анатомический театр или, по заключению судебных властей, отдавали родственникам для похорон. Бесприютных и беспаспортных отпевали тут
же и везли на дрогах, в дощатых гробах на кладбище.
А Владимирка начинается за Рогожской, и поколениями видели рогожские обитатели по нескольку раз в год
эти ужасные шеренги, мимо их домов проходившие. Видели детьми впервые, а потом седыми стариками и старухами все ту
же картину, слышали...
Это первый этап. Здесь производилась последняя перекличка и проверка партии, здесь принималось и делилось подаяние между арестантами и тут
же ими продавалось барышникам, которые наполняли свои мешки калачами и булками, уплачивая за них деньги, а деньги только и ценились арестантами. Еще дороже котировалась водка, и ею барышники тоже ухитрялись ссужать партию.
Тем не менее
это парижского вида учреждение известно было под названием «вшивая биржа». Та
же, что и в старые времена, постоянная толпа около ящиков с горячими пирожками…
Все успокоилось. Вдруг у дома появился полицмейстер в сопровождении жандармов и казаков, которые спешились в Глинищевском переулке и совершенно неожиданно дали два залпа в верхние этажи пятиэтажного дома, выходящего в переулок и заселенного частными квартирами. Фабричный
же корпус, из окон которого кидали кирпичами, а по сообщению городовых, даже стреляли (что и заставило их перед
этим бежать), находился внутри двора.
Славился еще в Газетном переулке парикмахер Базиль. Так и думали все, что он был француз, на самом
же деле
это был почтенный москвич Василий Иванович Яковлев.
Кем записаны они были в первый раз — неизвестно, но в первый
же день они поразили таким размахом игры, что в следующие дни
этих двух братьев — князей Шаховых — все записывали охотно.
— Помилуйте, Александр Михайлыч, не может
же этого быть. Мать-то его, Дианка, ведь родная сестра…
— Ну, хоть убей, сам никакого порока не видел! Не укажи Александр Михайлыч чутошную поволоку в прутике… Ну и как
это так? Ведь
же от Дианки… Родной брат тому кобелю…
Здесь игра начиналась не раньше двух часов ночи, и бывали случаи, что игроки засиживались в
этой комнате вплоть до открытия клуба на другой день, в семь часов вечера, и, отдохнув тут
же на мягких диванах, снова продолжали игру.
После 1812 года дворец Хераскова перешел во владение графа Разумовского, который и пристроил два боковых крыла, сделавших еще более грандиозным
это красивое здание на Тверской. Самый
же дворец с его роскошными залами, где среди мраморных колонн собирался цвет просвещеннейших людей тогдашней России, остался в полной неприкосновенности, и в 1831 году в нем поселился Английский клуб.
Чем бы
это окончилось — неизвестно, но тут
же в клубе находился М. Н. Катков, редактор «Русского вестника» и «Московских ведомостей», который, узнав, в чем дело, выручил Л. Н. Толстого, дав ему взаймы тысячу рублей для расплаты. А в следующей книге «Русского вестника» появилась повесть Толстого «Казаки».
Эстрада в столовой —
это единственное место, куда пропускаются женщины, и то только в хоре. В самый
же клуб, согласно с основания клуба установленным правилам, ни одна женщина не допускалась никогда. Даже полы мыли мужчины.
С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить на улицу. И полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета, тотчас
же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все переулки, ведущие на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить студентов, а с ними и публику, которая попадается на
этих улицах.
Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего времени уцелела как памятник старины в том
же виде. Никто не обращал внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об
этом заметку в либеральную газету «Русские ведомости», то она напечатана не была.