Неточные совпадения
Безветренный снег валил густыми хлопьями, сквозь его живую вуаль изредка виднелись какие-то светлевшие пятна, и,
только наткнувшись на деревянный столб, можно было удостовериться,
что это фонарь для освещения улиц, но он освещал
только собственные стекла, залепленные сырым снегом.
Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль. Мы знаем
только,
что цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
А кругом пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный,
чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых
только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин.
Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут,
что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Из Нерчинска.
Только вчера прихрял. Уж извините пока
что…
И чего-чего
только не наврет такой «странник» темным купчихам,
чего только не всучит им для спасения души! Тут и щепочка от гроба Господня, и кусочек лестницы, которую праотец Иаков во сне видел, и упавшая с неба чека от колесницы Ильи-пророка.
Милиция, окружив дома, предложила немедленно выселяться, предупредив,
что выход свободный, никто задержан не будет, и дала несколько часов сроку, после которого «будут приняты меры».
Только часть нищих-инвалидов была оставлена в одном из надворных флигелей «Румянцевки»…
После войны 1812 года, как
только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил,
что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и
что всякий владелец может их продавать, но
только один раз в неделю, в воскресенье, в одном
только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Настоящих сыщиков до 1881 года не было, потому
что сыскная полиция как учреждение образовалась
только в 1881 году.
Несколько воскресений между антикварами
только и слышалось,
что лучшие вещи уже распроданы,
что наследники нуждаются в деньгах и уступают за бесценок, но это не помогло сухаревцам укупить «на грош пятаков».
Помню еще,
что сын владельца музея В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех на сцене, кажется, существовал
только актерским некрупным заработком, умер в начале этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он в случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто — Вася Днепров.
Жаждущие опохмелиться отдают вещь за то,
что сразу дадут, чтобы
только скорее вина добыть — нутро горит.
Купцы под розгами клялись,
что никогда таким товаром торговать не будут, а кимряки после жестокой порки дали зарок,
что не
только они сами, а своим детям, внукам и правнукам закажут под страхом отцовского проклятия ставить бумажные подошвы.
«Возле того забора навалено на сорок телег всякого мусора.
Что за скверный город.
Только поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает, откудова и нанесут всякой дряни…»
У некоторых шулеров и составителей игры имелись при таких заведениях сокровенные комнаты, «мельницы», тоже самого последнего разбора, предназначенные специально для обыгрывания громил и разбойников, которые
только в такие трущобы являлись для удовлетворения своего азарта совершенно спокойно, зная,
что здесь не будет никого чужого.
Молодой, красивый немец… Попал в притон в нетрезвом виде, заставили его пиво пить вместе с девками. Помнит
только,
что все пили из стаканов, а ему поднесли в граненой кружке с металлической крышкой, а на крышке птица, — ее
только он и запомнил…
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то
что написали? Хорошо,
что никто внимания не обратил, прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все знают за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали,
только фамилию другую поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
— Экономия: внизу в вагоне пятак, а здесь, на свежем воздухе, три копейки… И не из экономии я езжу здесь, а вот из-за нее… — И погрозил дымящейся сигарищей. — Именно эти сигары
только и курю… Три рубля вагон, полтора рубля грядка, да-с, — клопосдохс, настоящий империал, потому
что только на империале конки и курить можно… Не хотите ли сделаться империалистом? — предлагает мне сигару.
Но однажды за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар не мог сделать ни одного замечания, а
только подобострастно записывал то,
что гость говорил.
Женившись, он продолжал свою жизнь без изменения,
только стал еще задавать знаменитые пиры в своем Хлудовском тупике, на которых появлялся всегда в разных костюмах: то в кавказском, то в бухарском, то римским полуголым гладиатором с тигровой шкурой на спине,
что к нему шло благодаря чудному сложению и отработанным мускулам и от
чего в восторг приходили московские дамы, присутствовавшие на пирах.
Склонили его на операцию, но случилось,
что сделали
только половину операции, и, вручив часть обещанной суммы, докончить операцию решили через год и тогда же и уплатить остальное. Но на полученную сумму Ляпин за год успел разбогатеть и отказался от денег и операции.
— Позовите ко мне ваших товарищей;
только скажите,
чем и как их угощать.
Воспитание в детстве было получить негде, а образование Училище живописи не давало, программа общеобразовательных предметов была слаба, да и смотрели на образование, как на пустяки, — были уверены,
что художнику нужна
только кисть, а образование — вещь второстепенная.
В прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на то,
что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий
только два дома были жилыми: дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
«О лавках можно сказать,
что они
только по наружному виду кажутся еще сносными, а помещения, закрытые от глаз покупателя, ужасны.
После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы «Москва»;
только и осталось от Охотного ряда,
что два древних дома на другой стороне площади. Сотни лет стояли эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по «Старой Москве» не обратила на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил к их реставрации.
Известно
только,
что дело кончилось в секретном отделении генерал-губернаторской канцелярии.
Вся Москва об этом молчала, знал
только один фельетонист «Современных известий», Пастухов, но с него Долгоруков взял клятву,
что он никогда не заикнется об этом деле.
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как на ладони. На каланче, под шарами, ходил день и ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще,
чем зимой, —
только гляди, не зевай! И ходит он кругом и «озирает окрестности».
Делалось это под видом сбора на «погорелые места». Погорельцы, настоящие и фальшивые, приходили и приезжали в Москву семьями. Бабы с ребятишками ездили в санях собирать подаяние деньгами и барахлом, предъявляя удостоверения с гербовой печатью о том,
что предъявители сего едут по сбору пожертвований в пользу сгоревшей деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани, с обожженными концами оглоблей, уверяя,
что они
только сани и успели вырвать из огня.
— Вот хоть взять конфеты, которые «ландрин» зовут… Кто Ландрин?
Что монпансье? Прежде это монпансье наши у французов выучились делать,
только продавали их в бумажках завернутые во всех кондитерских… А тут вон Ландрин… Тоже слово будто заморское,
что и надо для торговли, а вышло дело очень просто.
Меж чернеющих под паром
Плугом поднятых полей
Лентой тянется дорога
Изумруда зеленей…
Все на ней теперь иное,
Только строй двойной берез,
Что слыхали столько воплей,
Что видали столько слез,
Тот же самый… //…Но как чудно
В пышном убранстве весны...
Наживались на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни.
Только один старик Филиппов, спасший свое громадное дело тем,
что съел таракана за изюминку, был в этом случае честным человеком.
Около него — высокий молодой человек с продолговатым лицом, с манерами англичанина. Он похож на статую. Ни один мускул его лица не дрогнет. На лице написана холодная сосредоточенность человека, делающего серьезное дело.
Только руки его выдают… Для опытного глаза видно,
что он переживает трагедию: ему страшен проигрыш… Он справляется с лицом, но руки его тревожно живут, он не может с ними справиться…
Лакеи ценились по важности вида. Были такие, с расчесанными седыми баками,
что за министра можно принять…
только фрак засаленный и всегда с чужого плеча. Лакеи приглашались по публике глядя. И вина подавались тоже «по публике».
До этого известно
только,
что в конце шестидесятых годов дом был занят пансионом Репмана, где учились дети богатых людей, а весь период от отъезда Волконской до Репмана остается неизвестным.
В один из таких приездов ему доложили,
что уже три дня ходит какой-то чиновник с кокардой и портфелем, желающий говорить лично «
только с самим» по важному делу, и сейчас он пришел и просит доложить.
Вода, жар и пар одинаковые,
только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в тех же домах, как и в конце прошлого века,
только публика в них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет, потому
что рассказывать о них некому.
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о том,
что все знают: ну кто будет читать о банях?
Только в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами в грязи тонут!»
И построит ему Иона Павлыч,
что надо, на многие годы, как он строил на всех банщиков. Он
только на бани и работает, и бани не знали другого портного, как своего земляка.
А
что к Фирсанову попало — пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие, хорошие дома — и так подведет,
что уж дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и доходных домов сделалось его добычей. В то время, когда А. П. Чехова держал за пуговицу Сергиенко, «Сандуны» были еще
только в залоге у Фирсанова, а через год перешли к нему…
Как-то вышло,
что суд присудил Ф. Стрельцова
только на несколько месяцев в тюрьму. Отвертеться не мог — пришлось отсиживать, но сказался больным, был отправлен в тюремную больницу, откуда каким-то способом — говорили, в десять тысяч это обошлось, — очутился дома и, сидя безвыходно, резал купоны…
Ни знакомств, ни кутежей. Даже газет братья Стрельцовы не читали;
только в трактире иногда мельком проглядывали журналы, и Алексей единственно
что читал — это беговые отчеты.
С удовольствием он рассказывал, любил говорить, и охотно все его слушали. О себе он не любил поминать, но все-таки приходилось, потому
что рассказывал он
только о том, где сам участником был, где себя не выключишь.
Тогда в центре города был
только один «ресторан» — «Славянский базар», а остальные назывались «трактиры», потому
что главным посетителем был старый русский купец.
Чем кончилось это табло — неизвестно. Знаю
только,
что Селедкин продолжал свою службу у Тестова.
У «Арсентьича» было сытно и «омашнисто». Так же, как в знаменитом Егоровском трактире, с той
только разницей,
что здесь разрешалось курить. В Черкасском переулке в восьмидесятых годах был еще трактир, кажется Пономарева, в доме Карташева. И домика этого давно нет. Туда ходила порядочная публика.
Только здесь разгул увеличивался еще тем,
что сюда допускался и женский элемент,
чего в «дыре» не было.
А над домом по-прежнему носились тучи голубей, потому
что и Красовский и его сыновья были такими же любителями, как и Шустровы, и у них под крышей также была выстроена голубятня. «Голубятня» — так звали трактир, и никто его под другим именем не знал, хотя официально он так не назывался, и в печати появилось это название
только один раз, в московских газетах в 1905 году, в заметке под заглавием: «Арест революционеров в “Голубятне"».
— Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя,
только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно,
что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то другие.