Неточные совпадения
Запевала оживляется, — что видит, о том и
поет. Вот он усмотрел толстую барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая
слова, выводит...
Словом, это
был не кто иной, как знаменитый П. Г. Зайчневский, тайно пробравшийся из места ссылки на несколько дней в Москву.
За десятки лет все его огромные средства
были потрачены на этот музей, закрытый для публики и составлявший в полном смысле этого
слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
Они ни с кем не сближаются и среди самого широкого разгула, самого сильного опьянения никогда не скажут своего имени, ни одним
словом не намекнут ни на что
былое.
Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам»
было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и на его жалобы закидают
словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Словом, в июле 1876 года Черняев находился в Белграде и
был главнокомандующим сербской армии, а Миша Хлудов неотлучно состоял при нем.
В этой половине
было всегда тихо — пьянства не допускали вышибалы, одного
слова или молчаливого жеста их все боялись.
Я в кратких
словах рассказал о том, что видел, и через несколько минут мы
были в подземелье.
Завсегдатаи «вшивой биржи». Их мало кто знал, зато они знали всех, но у них не
было обычая подавать вида, что они знакомы между собой. Сидя рядом, перекидывались
словами, иной подходил к занятому уже столу и просил, будто у незнакомых, разрешения сесть. Любимое место подальше от окон, поближе к темному углу.
Те речи и монологи, которые мы читаем в «Горе от ума», конечно, при свободе
слова в «говорильне» могли им произноситься как кандидатом в члены, но при баллотировке в члены его выбрать уже никак не могли и, вероятно, рады
были избавиться от такого «якобинца».
И по себе сужу: проработал я полвека московским хроникером и бытописателем, а мне и на ум не приходило хоть
словом обмолвиться о банях, хотя я знал немало о них, знал бытовые особенности отдельных бань; встречался там с интереснейшими москвичами всех слоев, которых не раз описывал при другой обстановке. А ведь в Москве
было шестьдесят самых разнохарактерных, каждая по-своему, бань, и, кроме того, все они имели постоянное население, свое собственное, сознававшее себя настоящими москвичами.
Даже в моей первой книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде
словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно
слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня
была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
Там, среди стариков, местных жителей, я не раз слыхал это
слово, а
слово это
было...
В «дворянских» отделениях
был кейф, отдых, стрижка, бритье, срезание мозолей, ставка банок и даже дерганье зубов, а «простонародные» бани являлись, можно безошибочно сказать, «поликлиникой», где лечились всякие болезни. Медиками
были фельдшера, цирюльники, бабки-костоправки, а парильщики и там и тут заменяли массажисток еще в те времена, когда и
слова этого не слыхали.
— Первое — это надо Сандуновские бани сделать такими, каких Москва еще не видела и не увидит. Вместо развалюхи построим дворец для бань, сделаем все по последнему
слову науки, и чем больше вложим денег, тем больше
будем получать доходов, а Хлудовых сведем на нет. О наших банях заговорит печать, и ты — знаменитость!
Старик с огромной козлиной седой бородой, да еще тверской,
был прозван весьма удачно и не выносил этого
слова, которого вообще тверцы не любили.
Был в трактире у «Арсентьича» половой, который не выносил
слова «лимон». Говорят, что когда-то он украл на складе мешок лимонов, загулял у девочек, а они мешок развязали и вместо лимонов насыпали гнилого картофеля.
К Бубнову переходили после делового завтрака от Лопашова и «Арсентьича», если лишки за галстук перекладывали, а от Бубнова уже куда угодно, только не домой. На неделю разгул бывал. Много
было таких загуливающих типов. Один, например,
пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит только одно
слово...
И то и дело получают они телеграммы своих агентов из портовых городов о ценах на хлеб. Иной поморщится, прочитав телеграмму, — убыток. Но
слово всегда
было верно, назад не попятится. Хоть разорится, а
слово сдержит…
Впоследствии трактир Зверева
был закрыт, а на его месте находилась редакция «Русского
слова», тогда еще маленькой газетки.
— Ну-к што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно
будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и
есть, а слова-то другие.