Неточные совпадения
В них входят стадионы — эти московские колизеи, где десятки и сотни тысяч здоровой молодежи развивают
свои силы, подготовляют себя к геройским подвигам и во льдах Арктики, и в мертвой пустыне Кара-Кумов, и
на «Крыше мира», и в ледниках Кавказа.
Наш полупустой поезд остановился
на темной наружной платформе Ярославского вокзала, и мы вышли
на площадь, миновав галдевших извозчиков, штурмовавших богатых пассажиров и не удостоивших нас
своим вниманием.
Из трактира выбегали извозчики — в расстегнутых синих халатах, с ведром в руке — к фонтану, платили копейку сторожу, черпали грязными ведрами воду и поили лошадей. Набрасывались
на прохожих с предложением услуг, каждый хваля
свою лошадь, величая каждого, судя по одежде, — кого «ваше степенство», кого «ваше здоровье», кого «ваше благородие», а кого «вась-сиясь!». [Ваше сиятельство.]
Водовозы вереницами ожидали
своей очереди, окружив фонтан, и, взмахивая черпаками-ведрами
на длинных шестах над бронзовыми фигурами скульптора Витали, черпали воду, наливая
свои бочки.
За каретой
на рысаке важно ехал какой-то чиновный франт, в шинели с бобром и в треуголке с плюмажем, едва помещая
свое солидное тело
на узенькой пролетке, которую тогда называли эгоисткой…
Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В лабиринте коридоров и переходов,
на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения.
Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним
на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века
своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно
свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Забирают обходом мелкоту, беспаспортных, нищих и административно высланных.
На другой же день их рассортируют: беспаспортных и административных через пересыльную тюрьму отправят в места приписки, в ближайшие уезды, а они через неделю опять в Москве. Придут этапом в какой-нибудь Зарайск, отметятся в полиции и в ту же ночь обратно. Нищие и барышники все окажутся москвичами или из подгородных слобод, и
на другой день они опять
на Хитровке, за
своим обычным делом впредь до нового обхода.
Они ютились больше в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала
на некоторое время из Хитровки, попадая за
свою красоту то
на содержание, то в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все
свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Вот рядом огромные дома Румянцева, в которых было два трактира — «Пересыльный» и «Сибирь», а далее, в доме Степанова, трактир «Каторга», когда-то принадлежавший знаменитому укрывателю беглых и разбойников Марку Афанасьеву, а потом перешедший к его приказчику Кулакову, нажившему состояние
на насиженном
своим старым хозяином месте.
На другой день, придя в «Развлечение» просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал
своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Никого и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со
своими миллионами, которого вся полиция боялась, потому что «с Иваном Петровичем генерал-губернатор за ручку здоровался», для Рудникова был ничто. Он прямо являлся к нему
на праздник и, получив от него сотенную, гремел...
Самый благонамеренный элемент Хитровки — это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству
своему и никчемности они не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими, то теперь уж ни
на что не променяют
своего ремесла.
После пьяной ночи такой страховидный дядя вылезает из-под нар, просит в кредит у съемщика стакан сивухи, облекается в страннический подрясник, за плечи ранец, набитый тряпьем,
на голову скуфейку и босиком, иногда даже зимой по снегу, для доказательства
своей святости, шагает за сбором.
В восьмидесятых годах здесь жили даже «князь с княгиней», слепой старик с беззубой старухой женой, которой он диктовал, иногда по-французски, письма к благодетелям,
своим старым знакомым, и получал иногда довольно крупные подачки,
на которые подкармливал голодных переписчиков.
Первые делали набеги вдали от
своей «хазы», вторые грабили в потемках пьяных и одиночек и
своих же нищих, появлявшихся вечером
на Хитровской площади, а затем разграбили и лавчонки
на Старой площади.
Совершенно неожиданно весь рынок был окружен милицией, стоявшей во всех переулках и у ворот каждого дома. С рынка выпускали всех —
на рынок не пускали никого. Обитатели были заранее предупреждены о предстоящем выселении, но никто из них и не думал оставлять
свои «хазы».
Коська со
своей шайкой жил здесь, а потом все «переехали»
на Балкан, в подземелья старого водопровода.
И десятилетний «дармоедище» начинает
свой рабочий день, таща босиком по снегу или грязи
на помойку полную лоханку больше себя.
Ольге Петровне еще раз пришлось повидать
своего пациента. Он караулил
на остановке конки у Страстного и ожидал, когда ему передадут кошелек… Увидал он, как протискивалась
на площадку Ольга Петровна, как ее ребята «затырили» и свистнули ее акушерскую сумочку, как она хватилась и закричала отчаянным голосом…
Через год она мне показала единственное письмо от Коськи, где он сообщает — письмо писано под его диктовку, — что пришлось убежать от
своих «ширмачей», «потому, что я их обманул и что правду им сказать было нельзя… Убежал я в Ярославль, доехал под вагоном, а оттуда попал летом в Астрахань, где работаю
на рыбных промыслах, а потом обещали меня взять
на пароход. Я выучился читать».
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать
свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно
на площади против Сухаревской башни».
Против роскошного дворца Шереметевской больницы вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь
на один только день. От рассвета до потемок колыхалось
на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была
своя цель.
И еще, кроме мух и тараканов, было только одно живое существо в его квартире — это состарившаяся с ним вместе большущая черепаха, которую он кормил из
своих рук, сажал
на колени, и она ласкалась к нему
своей голой головой с умными глазами.
За десятки лет все его огромные средства были потрачены
на этот музей, закрытый для публики и составлявший в полном смысле этого слова жизнь для
своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
Они с видом знатоков старались «овладеть»
своими глазами, разбегающимися, как у вора
на ярмарке, при виде сокровищ, поднимали голову и, рассматривая истинно редкие, огромной ценности вещи, говорили небрежно...
Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики
на Сухаревке. Предлагавший двести рублей
на другой день подсылал
своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная, что в этом музее даром ничего не укупишь, начала «колокола лить».
Помню еще, что сын владельца музея В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в
свое время успех
на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он в случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто — Вася Днепров.
И десятки шаек игроков шатаются по Сухаревке, и сотни простаков, желающих нажить, продуваются до копейки.
На лотке с гречневиками тоже
своя игра; ею больше забавляются мальчишки в надежде даром съесть вкусный гречневик с постным маслом. Дальше ходячая лотерея — около нее тоже жулье.
Пришел, положим, мужик
свой последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников. Каждый торгуется, каждый дает
свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади мужика шум, и все глядят туда, и он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг, с рук
на руки, и исчезает.
У лавки солидный и важный, он был в балагане неузнаваем с
своей седой подвязанной бородой. Как заорет
на все поле...
Постройка Китайской стены, отделяющей Китай-город от Белого города, относится к половине XVI века. Мать Иоанна Грозного, Елена Глинская, назвала эту часть города Китай-городом в воспоминание
своей родины — Китай-городка
на Подолии.
С наружной стороны уничтожили пристройки, а внутренняя сторона осталась по-старому, и вдобавок
на Старой площади, между Ильинскими и Никольскими воротами, открылся Толкучий рынок, который в половине восьмидесятых годов был еще в полном блеске
своего безобразия.
В екатерининские времена
на этом месте стоял дом, в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал
свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а потом, в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со
своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
Они ни с кем не сближаются и среди самого широкого разгула, самого сильного опьянения никогда не скажут
своего имени, ни одним словом не намекнут ни
на что былое.
Получив деньги, «иваны» шли пировать в
свои притоны, излюбленные кабаки и трактиры, в «Ад»
на Трубу или «Поляков трактир».
В одной из этих каморок четверо грабителей во время дележа крупной добычи задушили
своего товарища, чтобы завладеть его долей… Здесь же,
на чердаке, были найдены трубочистом две отрубленные ноги в сапогах.
Целые квартиры заняли портные особой специальности — «раки». Они были в распоряжении хозяев, имевших свидетельство из ремесленной управы. «Раками» их звали потому, что они вечно, «как раки
на мели», сидели безвыходно в
своих норах, пропившиеся до последней рубашки.
Эти съемщицы тоже торгуют хламьем, но они выходят позже
на толкучку, так как к вечеру обязательно напиваются пьяные со
своими сожителями…
Первая категория торговок являлась со
своими мужьями и квартирантами
на толкучку чуть свет и сразу успевала запастись свежим товаром, скупаемым с рук, и надуть покупателей
своим товаром. Они окружали покупателя, и всякий совал, что у него есть: и пиджак, и брюки, и фуражку, и белье.
Чуть свет являлись
на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол, из которого его гонят
на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку
своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
Его окружали, щупали сукно, смеялись и стояли все
на рубле, и каждый бросал
свое едкое слово...
На толкучке толчется масса пьяниц, притащивших и
свое и чужое добро, чтобы только добыть
на опохмелку.
Начинают рассматривать вещь, перевертывать
на все стороны, смотреть
на свет и приступают к торгу, предлагая
свою цену...
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой
свою псарню. Его доезжачему всучили
на Старой площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался
на это
своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано
на Старую площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Такова была до
своего сноса в 1934 году Китайгородская стена, еще так недавно находившаяся в самом неприглядном виде. Во многих местах стена была совершенно разрушена, в других чуть не
на два метра вросла в землю, башни изуродованы поселившимися в них людьми, которые
на стенах развели полное хозяйство: дачи не надо!
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне
на ипподроме за советом: записывать ли ему
свою лошадь
на следующий приз, имеет ли она шансы?
На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в
своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря, что еду
на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в
своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
В такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя быть ограбленным, а то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из
своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского дома, расположенного
на бульваре.
— Это вы? — воскликнул человек в сюртуке и одним взмахом отшиб в сторону вскочившего с пола и бросившегося
на меня банкомета, борода которого была в крови. Тот снова упал. Передо мной, сконфуженный и пораженный, стоял беговой «спортсмен», который вез меня в
своем шарабане. Все остальные окаменели.
— Обворовываю талантливых авторов! Ведь
на это я пошел, когда меня с квартиры гнали… А потом привык. Я из-за куска хлеба, а тот имя
свое на пьесах выставляет, слава и богатство у него. Гонорары авторские лопатой гребет,
на рысаках ездит… А я? Расходы все мои, получаю за пьесу двадцать рублей, из них пять рублей переписчикам… Опохмеляю их, оголтелых, чаем пою… Пока не опохмелишь, руки-то у них ходуном ходят…