Неточные совпадения
Мы шли со своими сундучками
за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только,
что цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
И вдруг — сначала в одном дворе, а потом и в соседних ему ответили проснувшиеся петухи. Удивленные несвоевременным пением петухов, сначала испуганно, а потом зло залились собаки. Ольховцы ожили. Кое-где засветились окна, кое-где во дворах застучали засовы, захлопали двери, послышались удивленные голоса: «
Что за диво! В два часа ночи поют петухи!»
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним
за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут,
что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— А
за то,
что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я не потерплю!..
— А ведь это Степка Махалкин!
За то и Махалкиным прозвали,
что сигать с крыш мастак. Он?
В облаке пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели
за пустой грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки, пару печеных яиц на закуску — единственное,
что я требовал в трущобах.
Первым выбежал здоровенный брюнет. Из-под нахлобученной шапки виднелся затылок, правая половина которого обросла волосами много короче,
чем левая. В те времена каторжным еще брили головы, и я понял,
что ему надо торопиться. Выбежало еще человек с пяток, оставив «марух» расплачиваться
за угощенье.
Бывали случаи,
что дитя утром умирало на руках нищей, и она, не желая потерять день, ходила с ним до ночи
за подаянием.
Никого и ничего не боялся Рудников. Даже сам Кулаков, со своими миллионами, которого вся полиция боялась, потому
что «с Иваном Петровичем генерал-губернатор
за ручку здоровался», для Рудникова был ничто. Он прямо являлся к нему на праздник и, получив от него сотенную, гремел...
В 1917 году ночлежники «Утюга» все, как один, наотрез отказались платить съемщикам квартир
за ночлег, и съемщики, видя,
что жаловаться некому, бросили все и разбежались по своим деревням.
Что это был
за человек, никто не знал.
Кто говорил,
что он торгует восточными товарами, кто его считал
за дисконтера.
И торгуются такие покупатели из-за копейки до слез, и радуются,
что удалось купить статуэтку голой женщины с отбитой рукой и поврежденным носом, и уверяют они знакомых,
что даром досталась...
Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой день подсылал своего подручного купить его
за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная,
что в этом музее даром ничего не укупишь, начала «колокола лить».
Несколько воскресений между антикварами только и слышалось,
что лучшие вещи уже распроданы,
что наследники нуждаются в деньгах и уступают
за бесценок, но это не помогло сухаревцам укупить «на грош пятаков».
— По четыре… А вот
что, хошь ежели, бери всю дюжину
за три красных…
— Это
что, толпа — баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь. А вот на Сухаревке попробуй! Мужику в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу лесному, а еще труднее — кулугуру степному, да заставь его в лавку зайти, да уговори его ненужное купить. Это, брат, не с толпой под Девичьим, а в сто раз потруднее! А у меня
за тридцать лет на Сухаревке никто мимо лавки не прошел. А ты — толпа. Толпу… зимой купаться уговорю!
Раз в неделю хозяйки кое-как моют и убирают свою квартиру или делают вид,
что убирают, — квартиры загрязнены до невозможности, и их не отмоешь. Но есть хозяйки, которые никогда или,
за редким исключением, не больше двух раз в году убирают свои квартиры, населенные ворами, пьяницами и проститутками.
— Должно быть, краденый, — замечает старик барышник, напрасно предлагавший купчихе три рубля
за самовар, стоящий пятнадцать, а другой маклак ехидно добавлял, видя,
что бедняга обомлела от ужаса...
Жаждущие опохмелиться отдают вещь
за то,
что сразу дадут, чтобы только скорее вина добыть — нутро горит.
«Возле того забора навалено на сорок телег всякого мусора.
Что за скверный город. Только поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает, откудова и нанесут всякой дряни…»
За десятки лет после левачевской перестройки снова грязь и густые нечистоты образовали пробку в повороте канала под Китайским проездом, около Малого театра. Во время войны наводнение было так сильно,
что залило нижние жилые этажи домов и торговые заведения, но никаких мер сонная хозяйка столицы — городская дума не принимала.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме
за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря,
что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Пронюхают агенты шулера — составителя игры,
что у какого-нибудь громилы после удачной работы появились деньги, сейчас же устраивается
за ним охота.
Тогда я прислонился к дереву, стянул сапог и тотчас открыл причину боли: оказалось,
что мой маленький перочинный ножик провалился из кармана и сполз в сапог. Сунув ножик в карман, я стал надевать сапог и тут услышал хлюпанье по лужам и тихий разговор. Я притих
за деревом. Со стороны Безымянки темнеет на фоне радужного круга от красного фонаря тихо движущаяся группа из трех обнявшихся человек.
—
Что еще там? — раздался позади меня голос, и из двери вышел человек в черном сюртуке, а следом
за ним двое остановились на пороге, заглядывая к нам.
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот в газете-то
что написали? Хорошо,
что никто внимания не обратил, прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все знают
за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его ведь вся полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
— Экономия: внизу в вагоне пятак, а здесь, на свежем воздухе, три копейки… И не из экономии я езжу здесь, а вот из-за нее… — И погрозил дымящейся сигарищей. — Именно эти сигары только и курю… Три рубля вагон, полтора рубля грядка, да-с, — клопосдохс, настоящий империал, потому
что только на империале конки и курить можно… Не хотите ли сделаться империалистом? — предлагает мне сигару.
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же
за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу — только
что с почты — и говорит...
—
Что за история? — спрашиваю я.
На обедах играл оркестр Степана Рябова, а пели хоры — то цыганский, то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна, была в почете у гуляющего купечества
за то,
что умела потрафлять купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому
что контракты отдавали певицу в полное распоряжение содержательницы хора.
Умчались к «Яру» подвыпившие
за обедом любители «клубнички», картежники перебирались в игорные залы, а
за «обжорным» столом в ярко освещенной столовой продолжали заседать гурманы, вернувшиеся после отдыха на мягких диванах и креслах гостиной, придумывали и обдумывали разные заковыристые блюда на ужин, а накрахмаленный повар в белом колпаке делал свои замечания и нередко одним словом разбивал кулинарные фантазии, не считаясь с тем,
что за столом сидела сплоченная компания именитого московского купечества.
Но однажды
за столом завсегдатаев появился такой гость, которому даже повар не мог сделать ни одного замечания, а только подобострастно записывал то,
что гость говорил.
Он заказывал такие кушанья,
что гурманы рты разевали и обжирались до утра. Это был адвокат, еще молодой, но плотный мужчина, не уступавший по весу сидевшим
за столом. Недаром это был собиратель печатной и рукописной библиотеки по кулинарии. Про него ходили стихи...
Солдаты дивились на «вольного с тигрой», любили его
за удаль и безумную храбрость и
за то,
что он широко тратил огромные деньги, поил солдат и помогал всякому, кто к нему обращался.
— Подлецы вы все, вот
что! Сволочь! — взвизгнул Рыжеусов, выскочил из-за стола и уехал из клуба.
Повар хотел возразить,
что зимой дупелей нет, но веселый Королев мигнул повару и вышел вслед
за ним. Ужин продолжался.
Гурманы охотно приглашали
за свой стол Ивана Савельева, когда он изредка появлялся в клубе, потому
что с ним было весело. Для потехи!
Склонили его на операцию, но случилось,
что сделали только половину операции, и, вручив часть обещанной суммы, докончить операцию решили через год и тогда же и уплатить остальное. Но на полученную сумму Ляпин
за год успел разбогатеть и отказался от денег и операции.
Подозвали Волгужева. В отрепанном пиджаке, как большинство учеников того времени, он подошел к генералгубернатору, который был выше его ростом на две головы, и взял его
за пуговицу мундира,
что привело в ужас все начальство.
Еще в семи — и восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому
что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки
за это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом,
за полтинник бутылка, от которого разит клопами,
что не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «зеленых ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
И сразу успех неслыханный. Дворянство так и хлынуло в новый французский ресторан, где, кроме общих зал и кабинетов, был белый колонный зал, в котором можно было заказывать такие же обеды, какие делал Оливье в особняках у вельмож. На эти обеды также выписывались деликатесы из-за границы и лучшие вина с удостоверением,
что этот коньяк из подвалов дворца Людовика XVI, и с надписью «Трианон».
А там поперло
за ними и русское купечество, только
что сменившее родительские сибирки и сапоги бураками на щегольские смокинги, и перемешалось в залах «Эрмитажа» с представителями иностранных фирм.
Мундирные «вась-сияси» начали линять. Из титулованных «вась-сиясей» штабс-капитана разжаловали в просто барина… А там уж не то
что лихачи, а и «желтоглазые» извозчики, даже извозчики-зимники на своих клячах
за барина считать перестали — «Эрмитаж» его да и многих его собутыльников «поставил на ноги»…
Рядом с палатами Голицына такое же обширное место принадлежало заклятому врагу Голицына — боярину Троекурову, начальнику стрелецкого приказа. «
За беду боярину сталося,
за великую досаду показалося»,
что у «Васьки Голицына» такие палаты!
Когда в трактирах ввели расчет на «марки», Петр Кирилыч бросил работу и уехал на покой в свой богато обстроенный дом на Волге, где-то
за Угличем. И сказывали земляки,
что, когда он являлся
за покупками в свой Углич и купцы по привычке приписывали в счетах, он сердился и говорил...
Человек, игравший «Ваньку», рассказал,
что это «представление» весьма старинное и еще во времена крепостного права служило развлечением крепостным, из-за него рисковавшим попасть под розги, а то и в солдаты.
—
Что это
за странное здание? — спросил я у чиновника.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована… Мы и сами не знали,
что там помещение есть. Пролом сделали, и наткнулись мы на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а
за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.