Неточные совпадения
— Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтоб утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать — все одно возьму. Не спрашивают — ваше счастье, ночуйте. Я не за
тем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна не сигали, а
то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он
дома?
Нищенствуя, детям приходилось снимать зимой обувь и отдавать ее караульщику за углом, а самим босиком метаться по снегу около выходов из трактиров и ресторанов. Приходилось добывать деньги всеми способами, чтобы
дома, вернувшись без двугривенного, не быть избитым. Мальчишки, кроме
того, стояли «на стреме», когда взрослые воровали, и в
то же время сами подучивались у взрослых «работе».
Они ютились больше в «вагончике». Это был крошечный одноэтажный флигелек в глубине владения Румянцева. В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое время из Хитровки, попадая за свою красоту
то на содержание,
то в «шикарный» публичный
дом, но всякий раз возвращалась в «вагончик» и пропивала все свои сбережения. В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
На этом бульваре, как значилось в
той же адресной книге, стоял другой
дом генерал-майора Хитрова, № 39.
Все
те же
дома, но чистые снаружи…
Я усиленно поддерживал подобные знакомства: благодаря им я получал интересные сведения для газет и проникал иногда в тайные игорные
дома, где меня не стеснялись и где я встречал таких людей, которые были приняты в обществе, состояли даже членами клубов, а на самом деле были или шулера, или аферисты, а
то и атаманы шаек.
В
тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до
дому. Я отказывался, говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
В такую только ночь и можно идти спокойно по этому бульвару, не рискуя быть ограбленным, а
то и убитым ночными завсегдатаями, выходящими из своих трущоб в грачевских переулках и Арбузовской крепости, этого громадного бывшего барского
дома, расположенного на бульваре.
В другие дни недели купцы обедали у себя
дома, в Замоскворечье и на Таганке, где их ожидала супруга за самоваром и подавался обед,
то постный,
то скоромный, но всегда жирный — произведение старой кухарки, не любившей вносить новшества в меню, раз установленное ею много лет назад.
На другой день в
том же своем единственном пиджаке он явился в роскошную квартиру против
дома генералгубернатора и начал писать одновременно с нее и с ее дочери.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в
то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный
дом, где он и написал свои лучшие вещи.
—
То ли дело нюхануть! И везде можно, и
дома воздух не портишь… А главное, дешево и сердито!
Кроме трактира «Ад», они собирались еще на Большой Бронной, в развалившемся
доме Чебышева, где Ишутин оборудовал небольшую переплетную мастерскую, тоже под названием «Ад», где тоже квартировали некоторые «адовцы», называвшие себя «смертниками»,
то есть обреченными на смерть. В числе их был и Каракозов, неудачно стрелявший в царя.
Первым делом они перестроили «Эрмитаж» еще роскошнее, отделали в
том же здании шикарные номерные бани и выстроили новый
дом под номера свиданий. «Эрмитаж» увеличился стеклянной галереей и летним садом с отдельным входом, с роскошными отдельными кабинетами, эстрадами и благоуханным цветником…
В прежние годы Охотный ряд был застроен с одной стороны старинными
домами, а с другой — длинным одноэтажным зданием под одной крышей, несмотря на
то, что оно принадлежало десяткам владельцев. Из всех этих зданий только два
дома были жилыми:
дом, где гостиница «Континенталь», да стоящий рядом с ним трактир Егорова, знаменитый своими блинами. Остальное все лавки, вплоть до Тверской.
Разломали все хлевушки и сарайчики, очистили от грязи
дом, построенный Голицыным, где прежде резали кур и был склад всякой завали, и выявились на стенах, после отбитой штукатурки, пояски, карнизы и прочие украшения, художественно высеченные из кирпича, а когда выбросили из подвала зловонные бочки с сельдями и уничтожили заведение, где эти сельди коптились,
то под полом оказались еще беломраморные покои. Никто из москвичей и не подозревал, что эта «коптильня» в беломраморных палатах.
То же самое произошло и с
домом Троекурова. Род Троекуровых вымер в первой половине XVIII века, и
дом перешел к дворянам Соковниным, потом к Салтыковым, затем к Юрьевым, и, наконец, в 1817 году был куплен «Московским мещанским обществом», которое поступило с ним чисто по-мещански: сдало его под гостиницу «Лондон», которая вскоре превратилась в грязнейший извозчичий трактир, до самой революции служивший притоном шулеров, налетчиков, барышников и всякого уголовного люда.
Против
дома Мосолова на Лубянской площади была биржа наемных карет. Когда Мосолов продал свой
дом страховому обществу «Россия»,
то карету и лошадей подарил своему кучеру, и «Лапша» встал на бирже. Прекрасная запряжка давала ему возможность хорошо зарабатывать: ездить с «Лапшой» считалось шиком.
Рядом с
домом Мосолова, на земле, принадлежавшей Консистории, [Консистория — зал собрания (лат.). В дореволюционной России коллегиальный совет, подчиненный архиерею.] был простонародный трактир «Углич». Трактир извозчичий, хотя у него не было двора, где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в
то время в Москве была «простота», которую вывел в половине девяностых годов обер-полицмейстер Власовский.
А до него Лубянская площадь заменяла собой и извозчичий двор: между
домом Мосолова и фонтаном — биржа извозчичьих карет, между фонтаном и
домом Шилова — биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой до Большой Лубянки — сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В
те времена не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.
Выстроил его в 1782 году, по проекту знаменитого архитектора Казакова, граф Чернышев, московский генерал-губернатор, и с
той поры
дом этот вплоть до революции был бессменно генерал-губернаторским
домом.
А Владимирка начинается за Рогожской, и поколениями видели рогожские обитатели по нескольку раз в год эти ужасные шеренги, мимо их
домов проходившие. Видели детьми впервые, а потом седыми стариками и старухами все
ту же картину, слышали...
Кроме
того, два больших заброшенных барских
дома дворян Чебышевых, с флигелями, на Козихе и на Большой Бронной почти сплошь были заняты студентами.
Продолжением этого сада до Путинковского проезда была в
те времена грязная Сенная площадь, на которую выходил ряд
домов от Екатерининской больницы до Малой Дмитровки, а на другом ее конце, рядом со Страстным монастырем, был большой
дом С. П. Нарышкиной. В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную площадь, рассадила на ней сад и подарила его городу, который и назвал это место Нарышкинским сквером.
То всю ночь сверкали окна огнями и
дом гудел музыкой на свадьбах и купеческих балах, привлекая публику с бульваров к своим окнам,
то из него доносились басы протодьяконов, возглашавших «вечную память».
Навели на скрытую водой глубокую рытвину: лошади сразу по брюхо, а карета набок. Народ сбежался — началась торговля, и «молодые» заплатили полсотни рублей за выгрузку кареты и по десять рублей за
то, что перенесли «молодых» на руках в
дом дяди.
Дом этот в
те времена был одним из самых больших и лучших в Москве, фасадом он выходил на Тверскую, выстроен был в классическом стиле, с гербом на фронтоне и двумя стильными балконами.
Между
тем Крейцберг поселился в
доме Гурьева, в комнате при зверинце, вместе с ручной пантерой. В первую же ночь пантера забеспокоилась. Проснулся укротитель и услышал страшный вой зверей, обычно мирно спавших по ночам.
Такова легенда, ходившая об этих
домах. Вслед за зверинцем, еще в не отделанных залах
дома Гурьева, в бельэтаже, открылся танцкласс. И сейчас еще живы москвичи, отплясывавшие там в ободранных залах в
то время, когда над танцующими носились голуби и воробьи, а в капителях колонн из птичьих гнезд торчали солома и тряпки.
Какой был в дальнейшем разговор у Елисеева с акцизным, неизвестно, но факт
тот, что всю ночь кипела работа: вывеска о продаже вина перенесена была в другой конец
дома, выходящий в Козицкий переулок, и винный погреб получил отдельный ход и был отгорожен от магазина.
Когда Елисеев сдал третий этаж этого
дома под одной крышей с магазином коммерческому суду,
то там были водружены, как и во всех судах, символы закона: зерцало с указом Петра I и золоченый столб с короной наверху, о котором давным-давно ходили две строчки...
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в
тех же
домах, как и в конце прошлого века, только публика в них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
А что к Фирсанову попало — пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие, хорошие
дома — и так подведет, что уж
дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и доходных
домов сделалось его добычей. В
то время, когда А. П. Чехова держал за пуговицу Сергиенко, «Сандуны» были еще только в залоге у Фирсанова, а через год перешли к нему…
Это приключение прошло незаметно, и снова потекла
та же жизнь, только деньги стал отдавать не под векселя, а под
дома.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба брата
дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни
тот, ни другой не пил. К восьми вечера они шли в трактир Саврасенкова на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
В шестидесятых годах он разрешал всех арестованных, даже в секретных камерах при полицейских
домах,
то есть политических преступников, водить в баню в сопровождении «мушкетеров» (безоружных служителей при полицейских
домах).
И вот, к великой купеческой гордости, на стене вновь отделанного, роскошного по
тому времени,
дома появилась огромная вывеска с аршинными буквами: «Большой Патрикеевский трактир».
У «Арсентьича» было сытно и «омашнисто». Так же, как в знаменитом Егоровском трактире, с
той только разницей, что здесь разрешалось курить. В Черкасском переулке в восьмидесятых годах был еще трактир, кажется Пономарева, в
доме Карташева. И домика этого давно нет. Туда ходила порядочная публика.
А
то еще один из замоскворецких, загуливавших только у Бубнова и не выходивших дня по два из кабинетов, раз приезжает ночью домой на лихаче с приятелем. Ему отворяют ворота — подъезд его дедовского
дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет...
— Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной
дом», и «Басурман», и «Граф Монтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». Но ведь это вовсе не
то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена… У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.
Актеры собирались в «Ливорно» до
тех пор, пока его не закрыли. Тогда они стали собираться в трактире Рогова в Георгиевском переулке, на Тверской, вместе с охотнорядцами, мясниками и рыбниками. Вверху в этом
доме помещалась библиотека Рассохина и театральное бюро…
А
то представитель конкурса, узнав об отлучке должника из долгового отделения, разыскивает его
дома, врывается, иногда ночью, в семейную обстановку и на глазах жены и детей вместе с полицией сам везет его в долговое отделение. Ловили должников на улицах, в трактирах, в гостях, даже при выходе из церкви!
Погребок торговал через заднюю дверь всю ночь. Этот оригинальной архитектуры
дом был окрашен в
те времена в густой темно-серый цвет. Огромные окна бельэтажа, какие-то выступы, а в углублениях высокие чугунные решетчатые лестницы — вход в
дом. Подъездов и вестибюлей не было.
В квартире номер сорок пять во дворе жил хранитель
дома с незапамятных времен. Это был квартальный Карасев, из бывших городовых, любимец генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова, при котором он состоял неотлучным не
то вестовым, не
то исполнителем разных личных поручений. Полиция боялась Карасева больше, чем самого князя, и потому в
дом Олсуфьева, что бы там ни делалось, не совала своего носа.
В праздничные дни, когда мужское большинство уходило от семей развлекаться по трактирам и пивным, мальчики-ученики играли в огромном дворе, — а
дома оставались женщины, молодежь собиралась
то в одной квартире,
то в другой, пили чай, грызли орехи, дешевые пряники, а
то подсолнухи.
Предки Ермака были искони ямщики, и
дом их сгорел в
тот же день, когда Наполеон бежал из Москвы через Тверскую заставу.
Ермак помнил этот
дом хорошо, и когда по моей просьбе он рассказывал о прошлом,
то Разоренов тотчас же приводил из «Онегина», как Наполеон скрылся в Петровский замок и