Неточные совпадения
Они ютились больше
в «вагончике».
Это был крошечный одноэтажный флигелек
в глубине владения Румянцева.
В первой половине восьмидесятых годов там появилась и жила подолгу красавица, которую звали «княжна». Она исчезала на некоторое
время из Хитровки, попадая за свою красоту то на содержание, то
в «шикарный» публичный дом, но всякий раз возвращалась
в «вагончик» и пропивала все свои сбережения.
В «Каторге» она распевала французские шансонетки, танцевала модный тогда танец качучу.
Это было торжественное открытие вековой Сухаревки. Сухарева башня названа Петром I
в честь Сухарева, стрелецкого полковника, который единственный со своим полком остался верен Петру во
время стрелецкого бунта.
Кроме
этих двух, был единственно знаменитый
в то
время сыщик Смолин, бритый плотный старик, которому поручались самые важные дела.
И любители роются
в товаре и всегда находят что купить.
Время от
времени около
этих рогож появляется владелец колокольного завода, обходит всех и отбирает обломки лучшей бронзы, которые тут же отсылает домой, на свой завод. Сам же направляется
в палатки антикваров и тоже отбирает лом серебра и бронзы.
Помню еще, что сын владельца музея
В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший
в свое
время успех на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер
в начале
этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он
в случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто — Вася Днепров.
В екатерининские
времена на
этом месте стоял дом,
в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом
этот был сломан тогда же, а потом,
в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему
в столице силу, человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно человек
в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
В одной из
этих каморок четверо грабителей во
время дележа крупной добычи задушили своего товарища, чтобы завладеть его долей… Здесь же, на чердаке, были найдены трубочистом две отрубленные ноги
в сапогах.
«Развлечение», модный иллюстрированный журнал того
времени, целый год печатал на заглавном рисунке своего журнала центральную фигуру пьяного купца, и вся Москва знала, что
это Миша Хлудов, сын миллионера — фабриканта Алексея Хлудова, которому отведена печатная страничка
в словаре Брокгауза, как собирателю знаменитой хлудовской библиотеки древних рукописей и книг, которую описывали известные ученые.
Ляпины родом крестьяне не то тамбовские, не то саратовские. Старший
в юности служил у прасола и гонял гурты
в Москву. Как-то
в Моршанске, во
время одного из своих путешествий, он познакомился со скопцами, и те уговорили его перейти
в их секту, предлагая за
это большие деньги.
Выли и «вечные ляпинцы». Были три художника — Л., Б. и X., которые по десять — пятнадцать лет жили
в «Ляпинке» и оставались
в ней долгое
время уже по выходе из училища. Обжились тут, обленились. Существовали разными способами: писали картинки для Сухаревки, малярничали, когда трезвые… Ляпины
это знали, но не гнали: пускай живут, а то пропадут на Хитровке.
В это же
время, около полуночи, из своего казенного дома переходил бульвар обер-полицмейстер Козлов, направляясь на противоположную сторону бульвара, где жила известная московская красавица портниха.
В артистическом мире около
этого времени образовалось «Общество искусства и литературы», многие из членов которого были членами «среды».
1922 год. Все-таки собирались «среды».
Это уж было не на Большой Молчановке, а на Большой Никитской,
в квартире С. Н. Лентовской. «Среды» назначались не регулярно.
Время от
времени «дядя Володя» присылал приглашения, заканчивавшиеся так...
Это ошибочное мнение укоренилось прочно, и художников образованных
в то
время почти не было.
Это было самое прибыльное занятие, и за летнее
время ученики часто обеспечивали свое существование на целую зиму. Ученики со средствами уезжали
в Крым, на Кавказ, а кто и за границу, но таких было слишком мало. Все, кто не скапливал за лето каких-нибудь грошовых сбережений, надеялись только на продажу своих картин.
Еще
в семи — и восьмидесятых годах он был таким же, как и прежде, а то, пожалуй, и хуже, потому что за двадцать лет грязь еще больше пропитала пол и стены, а газовые рожки за
это время насквозь прокоптили потолки, значительно осевшие и потрескавшиеся, особенно
в подземном ходе из общего огромного зала от входа с Цветного бульвара до выхода на Грачевку.
Казаков жил у своего друга, тамбовского помещика Ознобишина, двоюродного брата Ильи Ознобишина, драматического писателя и прекрасного актера-любителя, останавливавшегося
в этом номере во
время своих приездов
в Москву на зимний сезон.
Человек, игравший «Ваньку», рассказал, что
это «представление» весьма старинное и еще во
времена крепостного права служило развлечением крепостным, из-за него рисковавшим попасть под розги, а то и
в солдаты.
Прошло со
времени этой записи больше двадцати лет. Уже
в начале
этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой из продолжительной поездки — и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора. Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается, новый дом строить хотят.
Много лет спустя Пастухов, по секрету, на рыбной ловле, рассказал мне об
этом факте, а потом подтвердил его мне известный
в свое
время картежник Н.
В. Попов, близко знавший почти всех членов шайки «червонных валетов», с которыми якшался, и добавил ряд подробностей, неизвестных даже Пастухову.
Против окон парадных покоев, на другом конце площади, где теперь сквер, высилась
в те
времена каланча Тверской части. Беспокойное было
это место.
Сто лет самоотверженной, полной риска работы нескольких поколений на виду у всей Москвы. Еще и сейчас немало москвичей помнят подвиги
этих удальцов на пожарах, на ходынской катастрофе во
время царского коронования
в 1896 году, во
время наводнений и, наконец, при пожаре артиллерийских складов на Ходынке
в 1920 году.
Граф Шувалов, у которого
в крепостные
времена были огромные имения
в Верейском уезде, первый стал отпускать крестьян
в Москву по сбору на «погорелые» места, потому что они платили повышенный оброк.
Это было очень выгодно помещику.
Тем не менее
это парижского вида учреждение известно было под названием «вшивая биржа». Та же, что и
в старые
времена, постоянная толпа около ящиков с горячими пирожками…
После убийства Александра II, с марта 1881 года, все московское дворянство носило год траур и парикмахеры на них не работали. Барские прически стали носить только купчихи, для которых траура не было. Барских парикмахеров за
это время съел траур. А с 1885 года французы окончательно стали добивать русских мастеров, особенно Теодор, вошедший
в моду и широко развивший дело…
Из года
в год актерство помещалось
в излюбленных своих гостиницах и меблирашках, где им очищали места содержатели, предупрежденные письмами, хотя
в те
времена и
это было лишнее: свободных номеров везде было достаточно, а особенно
в таких больших гостиницах, как «Челыши».
Как-то
в память
этого объединявшего артистический мир учреждения
В. А. Михайловский предложил устраивать
время от
времени артистические ужины, а для начала
в ближайшую субботу собраться
в Большой Московской гостинице.
Дворец
этот был выстроен во второй половине восемнадцатого века поэтом М. М. Херасковым, и
в екатерининские
времена здесь происходили тайные заседания первого московского кружка масонов: Херасков, Черкасский, Тургенев, Н.
В. Карамзин, Енгалычев, Кутузов и «брат Киновион» — розенкрейцеровское имя Н. И. Новикова.
В прошлом столетии,
в восьмидесятых годах я встречался с людьми, помнившими рассказы
этого старика масона,
в былые
времена тоже члена Английского клуба, который много рассказывал о доме поэта М. М. Хераскова.
Эта «ажидация» для выездных лакеев, которые приезжали сюда
в старые
времена на запятках карет и саней, была для них клубом. Лакеи здесь судачили, сплетничали и всю подноготную про своих господ разносили повсюду.
Первый дом назывался между своими людьми «Чебышевская крепость», или «Чебыши», а второй величали «Адом».
Это — наследие нечаевских
времен. Здесь
в конце шестидесятых годов была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались каракозовцы, члены кружка «Ад».
В 1887 году, когда к студенческому уставу были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление
в университет, когда инспекция и педеля,
эти университетские сыщики, вывели из терпения студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во
время которых было пущено
в ход огнестрельное оружие, но и
это для большой публики прошло незаметно.
В этот день даже во
времена самой злейшей реакции
это был единственный зал
в России, где легально произносились смелые речи. «Эрмитаж» был во власти студентов и их гостей — любимых профессоров, писателей, земцев, адвокатов.
Продолжением
этого сада до Путинковского проезда была
в те
времена грязная Сенная площадь, на которую выходил ряд домов от Екатерининской больницы до Малой Дмитровки, а на другом ее конце, рядом со Страстным монастырем, был большой дом С. П. Нарышкиной.
В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную площадь, рассадила на ней сад и подарила его городу, который и назвал
это место Нарышкинским сквером.
Бывали здесь богатые купеческие свадьбы, когда около дома стояли чудные запряжки; бывали и небогатые, когда стояли вдоль бульвара кареты, вроде театральных, на клячах которых
в обыкновенное
время возили актеров императорских театров на спектакли и репетиции. У
этих карет иногда проваливалось дно, и ехавшие бежали по мостовой, вопя о спасении… Впрочем,
это было безопасно, потому что заморенные лошади еле двигались… Такой случай
в восьмидесятых годах был на Петровке и закончился полицейским протоколом.
Дом
этот в те
времена был одним из самых больших и лучших
в Москве, фасадом он выходил на Тверскую, выстроен был
в классическом стиле, с гербом на фронтоне и двумя стильными балконами.
Такова легенда, ходившая об
этих домах. Вслед за зверинцем, еще
в не отделанных залах дома Гурьева,
в бельэтаже, открылся танцкласс. И сейчас еще живы москвичи, отплясывавшие там
в ободранных залах
в то
время, когда над танцующими носились голуби и воробьи, а
в капителях колонн из птичьих гнезд торчали солома и тряпки.
Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего
времени уцелела как памятник старины
в том же виде. Никто не обращал внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об
этом заметку
в либеральную газету «Русские ведомости», то она напечатана не была.
За
это время он успевал просыхать только на полчаса
в полдень, когда накидывал на себя для обеда верхнее платье и надевал опорки на ноги.
Это парильщик.
Бегали от побоев портные, сапожники, парикмахеры, столяры, маляры, особенно служившие у маленьких хозяйчиков — «грызиков», где они, кроме учения ремеслу
этими хозяйчиками, а главное — их пьяными мастерами и хозяйками употреблялись на всякие побегушки. Их,
в опорках и полуголых, посылали во всякое
время с ведрами на бассейн за водой, они вставали раньше всех
в квартире, приносили дрова, еще затемно ставили самовары.
В ученье мальчики были до семнадцати-восемнадцати лет. К
этому времени они постигали банный обиход, умели обращаться с посетителями, стричь им ногти и аккуратно срезывать мозоли. После приобретения
этих знаний такой «образованный» отрок просил хозяина о переводе его
в «молодцы» на открывшуюся вакансию, чтобы ехать
в деревню жениться, а то «мальчику» жениться было неудобно: засмеют
в деревне.
В «дворянских» отделениях был кейф, отдых, стрижка, бритье, срезание мозолей, ставка банок и даже дерганье зубов, а «простонародные» бани являлись, можно безошибочно сказать, «поликлиникой», где лечились всякие болезни. Медиками были фельдшера, цирюльники, бабки-костоправки, а парильщики и там и тут заменяли массажисток еще
в те
времена, когда и слова
этого не слыхали.
С той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы то ни стало. Шли сезоны, а он все приходил
в хвосте или совсем последним. Каждый раз брал билет на себя
в тотализаторе — и
это иногда был единственный билет на его лошадь. Публика при выезде его на старт смеялась, а во
время бега, намекая на профессию хозяина, кричала...
Стихотворение
это, как иначе
в те
времена и быть не могло, напечатать не разрешили. Оно ходило по рукам и читалось с успехом на нелегальных вечеринках.
К
этому времени он обязан иметь полдюжины белых мадаполамовых, а кто
в состоянии, то и голландского полотна рубах и штанов, всегда снежной белизны и не помятых.
Так назывался запечатанный хрустальный графин, разрисованный золотыми журавлями, и
в нем был превосходный коньяк, стоивший пятьдесят рублей. Кто платил за коньяк, тот и получал пустой графин на память. Был даже некоторое
время спорт коллекционировать
эти пустые графины, и один коннозаводчик собрал их семь штук и показывал свое собрание с гордостью.
то
это было сказано о старом «Яре», помещавшемся
в пушкинские
времена на Петровке.
Пари иногда доходили до нескольких тысяч рублей. Фаворитами публики долгое
время были выписанные из Англии петухи мучника Ларионова, когда-то судившегося за поставку гнилой муки на армию, но на своих петухах опять выскочившего
в кружок богатеев, простивших ему прошлое «за удачную петушиную охоту».
Эти бои оканчивались
в кабинетах и залах второго этажа трактира грандиознейшей попойкой.
Сам Красовский был тоже любитель
этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но последнее
время,
в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил
время на «Голубятне», а если являлся
в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел
в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.
Среди московских трактиров был один-единственный, где раз
в году, во
время весеннего разлива, когда с верховьев Москвы-реки приходили плоты с лесом и дровами, можно было видеть деревню. Трактир
этот, обширный и грязный, был
в Дорогомилове, как раз у Бородинского моста, на берегу Москвы-реки.