Неточные совпадения
Привожу слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не по дням, а по
часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз,
в неведомую доселе стратосферу и
в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
И вдруг — сначала
в одном дворе, а потом и
в соседних ему ответили проснувшиеся петухи. Удивленные несвоевременным пением петухов, сначала испуганно, а потом зло залились собаки. Ольховцы ожили. Кое-где засветились окна, кое-где во дворах застучали засовы, захлопали двери, послышались удивленные голоса: «Что за диво!
В два
часа ночи поют петухи!»
С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были
в дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре.
Часов в одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез
в открытое окно, оделся и вышел
в дверь.
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы
в восьмом
часу вечера (это было
в октябре) подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали
в ночлежные дома.
Около полуночи мы быстро шагали по Свиньинскому переулку, чтобы прямо попасть
в «Утюг», где продолжалось пьянство после «Каторги», закрывавшейся
в одиннадцать
часов.
Зашел я как-то
в летний день,
часа в три,
в «Каторгу». Разгул уже был
в полном разгаре. Сижу с переписчиком ролей Кириным. Кругом, конечно, «коты» с «марухами». Вдруг
в дверь влетает «кот» и орет...
Но пришло время — и Моссовет
в несколько
часов ликвидировал Хитров рынок.
Милиция, окружив дома, предложила немедленно выселяться, предупредив, что выход свободный, никто задержан не будет, и дала несколько
часов сроку, после которого «будут приняты меры». Только часть нищих-инвалидов была оставлена
в одном из надворных флигелей «Румянцевки»…
Высоко стояла вековая Сухарева башня с ее огромными
часами. Издалека было видно.
В верхних ее этажах помещались огромные цистерны водопровода, снабжавшего водой Москву.
Я много лет
часами ходил по площади, заходил к Бакастову и
в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются на бильярде или
в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил
в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
В преклонных годах умер Смолин бездетным. Пережила его только черепаха. При описи имущества, которое
в то время, конечно, не все
в опись попало, найдено было
в его спальне два ведра золотых и серебряных
часов, цепочек и портсигаров.
Быстро выпалил и исчез. Смолин переложил серебряные
часы в карман брюк.
В палатках он время от времени покупал какие-нибудь удивительные стенные
часы.
От Яковлева я вышел около
часа ночи и зашлепал
в своих высоких сапогах по грязи средней аллеи Цветного бульвара, по привычке сжимая
в правом кармане неразлучный кастет — подарок Андреева-Бурлака. Впрочем, эта предосторожность была излишней: ни одной живой души, когда
В известный день его приглашают на «мельницу» поиграть
в банк — другой игры на «мельницах» не было, — а к известному
часу там уж собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка каждую нужную карту, — и деньги азартного вора переходят компании.
К десяти
часам утра я был уже под сретенской каланчой,
в кабинете пристава Ларепланда. Я с ним был хорошо знаком и не раз получал от него сведения для газет. У него была одна слабость. Бывший кантонист, десятки лет прослужил
в московской полиции, дошел из городовых до участкового, получил чин коллежского асессора и был счастлив, когда его называли капитаном, хотя носил погоны гражданского ведомства.
Вечером,
в одиннадцать
часов, лавка запиралась, но зато отпиралась каморка
в сенях, где стояли два громадных сундука — один с бутылками, другой с полубутылками.
Прохожих
в эти театральные
часы на улице было мало. Чаще других пробегали бедно одетые студенты, возвращаясь
в свое общежитие на заднем дворе купеческого особняка.
— Эгей-гей, голубчики, грррабб-ят! — раздавался любимый ямщицкий клич, оставшийся от разбойничьих времен на больших дорогах и дико звучавший на сонной Тверской, где не только грабителей, но и прохожих
в ночной
час не бывало.
Когда карета Хлудова
в девять
часов вечера подъехала, как обычно, к клубу и швейцар отворил дверку кареты, Хлудов лежал на подушках
в своем цилиндре уже без признаков жизни. Состояние перешло к его детям, причем Миша продолжал прожигать жизнь, а его брат Герасим, совершенно ему противоположный, сухой делец, продолжал блестящие дела фирмы, живя незаметно.
— Отпираю, а у самого руки трясутся, уже и денег не жаль: боюсь, вдруг пристрелят. Отпер. Забрали тысяч десять с лишком, меня самого обыскали,
часы золотые с цепочкой сняли, приказали четверть
часа не выходить из конторы… А когда они ушли, уж и хохотал я, как их надул: пока они мне карманы обшаривали, я
в кулаке держал десять золотых, успел со стола схватить… Не догадались кулак-то разжать! Вот как я их надул!.. Хи-хи-хи! — и раскатывался дробным смехом.
В назначенный день к семи
часам вечера приперла из «Ляпинки» артель
в тридцать человек. Швейцар
в ужасе, никого не пускает. Выручила появившаяся хозяйка дома, и княжеский швейцар
в щегольской ливрее снимал и развешивал такие пальто и полушубки, каких вестибюль и не видывал. Только места для калош остались пустыми.
Основная масса гостей являлась
часов в десять.
Особенно же славились ужины, на которые съезжалась кутящая Москва после спектаклей. Залы наполняли фраки, смокинги, мундиры и дамы
в открытых платьях, сверкавших бриллиантами. Оркестр гремел на хорах, шампанское рекой… Кабинеты переполнены. Номера свиданий торговали вовсю! От пяти до двадцати пяти рублей за несколько
часов. Кого-кого там не перебывало! И все держалось
в секрете; полиция не мешалась
в это дело — еще на начальство там наткнешься!
В простенке между окнами — драгоценные, инкрустированные «були» и огромные английские
часы с басовым боем…
Часа три мы пробыли здесь с Богатовым, пока он сделал прекрасную зарисовку, причем десятник дал нам точные промеры подземелья. Ужасный каменный мешок, где был найден скелет, имел два аршина два вершка вышины, ширины — тоже два аршина два вершка, а глубины
в одном месте, где ниша, — двадцать вершков, а
в другом — тринадцать. Для чего была сделана эта ниша, так мы и не догадались.
После вечерней «зари» и до утренней генералов лишают церемониала отдания чести. Солдаты дремлют
в караульном доме, только сменяясь по
часам, чтобы стеречь арестантов на двух постах: один под окнами «клоповника», а другой под окнами гауптвахты, выходящими тоже во двор, где содержались
в отдельных камерах арестованные офицеры.
Восемь
часов. Собирается публика. Артисты одеты. Пожарные
в Петровском театре сидят на заднем дворе
в тиковых полосатых куртках, загримированные неграми: лица, шеи и руки вычернены, как сапоги.
В дни бегов и скачек,
часа за два до начала, кофейная переполняется разнокалиберной публикой с беговыми и скаковыми афишами
в руках. Тут и купцы, и чиновники, и богатая молодежь — все заядлые игроки
в тотализатор.
За
час до начала скачек кофейная пустеет — все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже больше не появляются: с ипподрома —
в клубы,
в игорные дома их путь.
Часов около девяти утра, как всегда
в праздник, рабочие стояли кучками около ворот. Все было тихо. Вдруг около одиннадцати
часов совершенно неожиданно вошел через парадную лестницу с Глинищевского переулка взвод городовых с обнаженными шашками. Они быстро пробежали через бухгалтерию на черный ход и появились на дворе. Рабочие закричали...
Около четырех
часов дня
в сопровождении полицейского
в контору Филиппова явились три подростка-рабочих, израненные, с забинтованными головами, а за ними стали приходить еще и еще рабочие и рассказывали, что во время пути под конвоем и во дворе дома градоначальника их били. Некоторых избитых даже увезли
в каретах скорой помощи
в больницы.
В пять
часов утра хозяйка будила идти за водой на бассейн или на Сухаревку, или на Трубу.
Хозяева вставали
в семь
часов пить чай. Оба злые. Хозяин чахоточный. Били чем попало и за все, — все не так. Пороли розгами, привязавши к скамье. Раз после розог два месяца
в больнице лежал — загноилась спина… Раз выкинули зимой на улицу и дверь заперли. Три месяца
в больнице
в горячке лежал…
Помещение дорогое, расходы огромные, но число членов росло не по дням, а по
часам. Для поступления
в действительные члены явился новый термин: «общественный деятель». Это было очень почтенно и модно и даже иногда заменяло все.
В баллотировочной таблице стояло: «…такой-то, общественный деятель», — и выборы обеспечены.
В члены-соревнователи выбирали совсем просто, без всякого стажа.
Штрафы были такие:
в 2
часа ночи — 30 копеек,
в 2
часа 30 минут — 90 копеек, то есть удвоенная сумма плюс основная,
в 3
часа — 2 рубля 10 копеек,
в 3
часа 30 минут — 4 рубля 50 копеек,
в 4
часа — 9 рублей 30 копеек,
в 5
часов — 18 рублей 60 копеек, а затем Кружок
в 6
часов утра закрывался, и игроки должны были оставлять помещение, но нередко игра продолжалась и днем, и снова до вечера…
Завсегдатаи стола являлись после десяти
часов и садились закусывать. Одни ужинали, другие играли
в скромные винт и преферанс, третьи проигрывались
в «железку» и штрафами покрывали огромные расходы Кружка.
Здесь игра начиналась не раньше двух
часов ночи, и бывали случаи, что игроки засиживались
в этой комнате вплоть до открытия клуба на другой день,
в семь
часов вечера, и, отдохнув тут же на мягких диванах, снова продолжали игру.
Старый лакей, который служил здесь еще во времена крепостного права, знающий привычки старого барина,
в известный
час поставит перед ним столик с прибором и дымящейся серебряной миской и осторожно будит его, посматривая на
часы...
Часы в этот момент начинают бить девять.
Входишь — обычно публики никакой. Сядешь
в мягкое кресло. Ни звука. Только тикают старинные
часы. Зеленые абажуры над красным столом с уложенными
в удивительном порядке журналами и газетами, к которым редко прикасаются.
Верхний полукруг окна осветился выглянувшей из-за облака луной, снова померк…
Часы бьют полночь. С двенадцатым ударом этих
часов в ближайшей зале забили другие — и с новым двенадцатым ударом
в более отдаленной зале густым, бархатным басом бьют старинные английские
часы, помнящие севастопольские разговоры и, может быть, эпиграммы на царей Пушкина и страстные строфы Лермонтова на смерть поэта…
К шести
часам в такие праздники обжорства Английский клуб был полон. Старики, молодежь, мундиры, фраки… Стоят кучками, ходят, разговаривают, битком набита ближайшая к большой гостиной «говорильня». А двери
в большую гостиную затворены: там готовится огромный стол с выпивкой и закуской…
Но вот
часы в залах, одни за другими, бьют шесть. Двери
в большую гостиную отворяются, голоса смолкают, и начинается шарканье, звон шпор… Толпы окружают закусочный стол. Пьют «под селедочку», «под парную белужью икорку», «под греночки с мозгами» и т. д. Ровно
час пьют и закусывают. Потом из залы-читальни доносится первый удар
часов — семь, — и дежурный звучным баритоном покрывает чоканье рюмок и стук ножей.
Выставка открылась
в 6
часов вечера 12 ноября. Ярко горит электричество
в холодных, несколько лет не топленных роскошных залах Английского клуба. Красные флаги расцветили холодный мрамор старинных стен. Из «портретной» доносятся говор, шарканье ног, прорезаемые иногда звоном шпор…
Ровно
в полдень,
в назначенный
час открытия, двери магазина отворились, и у входа появился громадный швейцар. Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами, военное начальство, штатские генералы
в белых штанах и плюмажных треуголках, духовенство
в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда с какого-то официального богослужения
в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным днем.
В глубине зала вверху виднелась темная ниша
в стене, вроде какой-то таинственной ложи, а рядом с ней были редкостные английские
часы, огромный золоченый маятник которых казался неподвижным,
часы шли бесшумно.
Кончился молебен. Начался завтрак. Архиерей
в черной рясе и клобуке занял самое почетное место, лицом к
часам и завешенной ложе.
Когда еще не было железных дорог, ребятишек привозили
в Москву с попутчиками, на лошадях. Какой-нибудь родственник, живущий
в Москве, также с попутчиком приезжал на побывку
в деревню, одетый
в чуйку, картуз с лаковым козырьком, сапоги с калошами, и на жилете —
часы с шейной цепочкой.
С пяти
часов утра до двенадцати ночи голый и босой человек, только
в одном коротеньком фартучке от пупа до колена, работает беспрерывно всеми мускулами своего тела, при переменной температуре от 14 до 60 градусов по Реомюру, да еще притом все время мокрый.