Неточные совпадения
Псевдоним очень остроумный
и правдивый,
так как в фельетонах участвовало несколько человек, а Лукин собирал весь этот материал в фельетон, который выходил в Петербурге по субботам.
Не знаю, как платил Нотович, но я от Лукина получал 5 копеек за строчку
и много зарабатывал,
так как чуть
не ежедневно давал заметки, которые нельзя было печатать в Москве, а в «Новостях» они проходили.
Иногда удавалось доставать
такие сведения уголовного характера, которые
и полиция
не знала, — а это в те времена ценилось
и читалось публикой даже в
такой сухой газете, как «Русские ведомости».
Так никогда
и не узнала об этом сотрудничестве цензура. А узнай она — за одно участие их газета была бы закрыта, да
и редакторы угодили бы в ссылку.
Это спасло смельчаков, хотя встреча была случайной. На
такой дикий север тунгусы никогда
не заходили зимой, а на этот раз встретившийся матросам
и спасший их тунгус был послан старостой селения Булом к устью восточного рукава Лены, где летом забыли пешни, употребляемые для прокола льда во время ловли рыбы.
Когда человек пять
таких тузов отправил он в госпиталь, все начали чистить, мыть, перестраивать
и кормить рабочих
и служащих свежей пищей в чистых столовых. В две недели Нижнего стало
не узнать: чистота на улицах
и на дворах.
Почему они холеру звали чумой —
так я
и не спросил. Да вообще разговаривать было некогда, да
и не к чему — помочь нельзя, ближайший хутор верстах в десяти, как сказал калмык.
Я привожу здесь маленький кусочек из этой поездки, но самое описание холерных ужасов интересно было в то время для газетной статьи, а теперь интереснее припомнить кое-что из подробностей тех дней, припомнить то, что уж более никогда
не повторится, —
и людей
таких нет,
и быт совсем другой стал.
—
Так. Только едва ли закончите Новочеркасском, как бы в степи
не побывшиться… Ведь в тех же телегах, на которых вы будете ездить,
и холерных возят… Долго ли до греха…
— Да вот
так же, вам всегда везет,
и сейчас тоже! Вчера приехал ко мне мой бывший денщик, калмык, только что из полка отпущенный на льготу! Прямо с поезда, проездом в свой улус, прежде ко мне повидаться, к своему командиру… Я еду на поезд — а он навстречу на своем коне… Триста монет ему давали в Москве —
не отдал! Ну, я велел ему дожидаться, — а вышло кстати… Вот он вас проводит, а потом
и мою лошадь приведет… Ну, как, довольны? —
и хлопнул меня по плечу.
Такого каймака я никогда
и нигде
не ел!
Если я
не поехал посмотреть эти цепи,
так значит, уж мне плохо пришлось! Я даже отказался, к великому горю Ивана, ужинать
и, по обыкновению завернувшись в бурку, седло под голову, лег спать, предварительно из фляги потянув полыновки
и еще какой-то добавленной в нее стариком спиртуозной, очень вкусной смеси.
Поседлал Иван, туго затянул подпруги —
и ахнули мы с ним вместе широким наметом — только ветер свистит кругом да голову отворачиваешь! Давно я
так не скакал, а без тренировки задыхаешься. Да еще слабость…
Благодаря ему мы
не пропускали ни одного интересного события
и обгоняли другие газеты, кроме «Московского листка», где Н.
И. Пастухов имел другого
такого чиновника, выше рангом, к которому попадали все рапорты раньше
и уже из его рук к младшему, моему помощнику.
И каждый шел на Ходынку
не столько на праздник, сколько за тем, чтобы добыть
такую кружку.
Я воскрес, смотрю на сверкающее солнце
и сам
не верю. Открываю, нюхаю.
И всю усталость, весь ужас пережитого как рукой сняло. Я никогда
и ничему
так не радовался, как этой табакерке. Это был подарок моего отца.
Многие сотни! А сколько еще было
таких, кто
не в силах был идти
и умер по пути домой. Ведь после трупы находили на полях, в лесах, около дорог, за двадцать пять верст от Москвы, а сколько умерло в больницах
и дома! Погиб
и мой извозчик Тихон, как я узнал уже после.
Заметка эта
не пошла,
так как цензура послала распоряжение — никаких подробностей происшествия
не сообщать. Зато слухи в городе
и по губерниям разошлись самые невероятные. Многие возвратились с дач, боясь за своих родных в Москве
и за свое имущество.
Было время, когда «Современные известия» были самой распространенной газетой в Москве
и весьма своеобразной: с одной стороны, в них печатались политические статьи, а с другой — они с
таким же жаром врывались в общественную городскую жизнь
и в обывательщину. То громили «Коварный Альбион», то с
не меньшим жаром обрушивались на бочки «отходников», беспокоивших по ночам Никиту Петровича Гилярова-Платонова, жившего на углу Знаменки
и Антипьевского переулка, в нижнем этаже, окнами на улицу.
Надо сказать, что здесь
и намека на какой-нибудь роман
не было, а просто Никита Петрович Гиляров-Платонов доверял ей вполне
и во всем. Когда же касса опустела, Марья Васильевна исчезла
так же неожиданно, как
и появилась.
Он числился по паспорту подмастерьем пестрядинного цеха,
так как, будучи евреем,
не имел права жительства в Москве. М.Н. Катков уже позднее выхлопотал ему почетное гражданство
и газету.
Иногда приходилось нам получать
и наличными, но всегда одним
и тем же способом, памятуя одиннадцатую заповедь:
не зевай! По крайней мере,
так было, когда крохотная редакция
и такая же контора помещались при квартире А.Я. Липскерова, на углу Тверской
и Газетного переулка, в старинном доме Шаблыкина, в нижнем этаже, имея общий вход с улицы рядом с каким-то портным, изобразившим вместо вывески огромные жестяные ножницы.
Н.
И. Пастухов действительно
не жалел денег на
такие сообщения
и получал сведения вне конкуренции.
Ставши миллионером, он
не менял своих привычек,
так же репортерствовал сам, как
и прежде,
и добывал
такие сведения, которых добыть никто
не мог.
«Московский листок» сразу приобрел себе
такую репутацию, что именитое
и образованное купечество стыдилось брать в руки эту газету, никогда на нее
не подписывалось, но через черный ход прислуга рано утром бегала к газетчику
и потихоньку приносила «самому» номер, который он с опаской развертывал
и смотрел главным образом рубрику «Советы
и ответы».
Многие ругали «Листок»,
и все его читали. Внешне чуждались Н.
И. Пастухова, а к нему шли. А он вел свою линию,
не обращал на
такие разговоры никакого внимания, со всеми был одинаков, с утра до поздней ночи носился по трактирам,
не стеснялся пить чай в простонародных притонах
и там-то главным образом вербовал своих корреспондентов
и слушал разные разговоры мелкого люда, которые
и печатал, чутьем угадывая, где правда
и где ложь.
Вы жалуетесь, что Вам снятся сны неспокойные, погодите —
не такие еще будут сниться, если Вы только
не перестанете обижать
и обсчитывать своих рабочих».
Придорожные грабители Н.
И. Пастухова никогда
не трогали потому, что
и по костюму видно, что денег у
такого прохожего
не предвидится, да, кроме того, он их то папироской угостит, то, захватив с собой бутылку водки на дачу, разопьет с ними где-нибудь в канаве.
В рождественскую вьюжную ночь, когда метель была
такая, что ямщику лошадей
не видно, компания возвращалась на тройках
и на парных извозчиках-«голубчиках».
— По-ни-маю!
Так и доложу его превосходительству… Значит, лично полковник Н.
И. Огарев! Это его штуки! Только уж вы, Федор Константинович, если еще утонут,
так нас спрашивайте, а
не Н.
И. Огарева. Подвел он нас!
Неправда,
так ничего бы
и не было.
К каждому из своих сотрудников он относился, как к близкому
и родному ему человеку, но
и церемоний он никаких ни с кем
не соблюдал, всем говорил «ты»
и, разбушевавшись, поднимал порою
такой крик, который
не все соглашались покорно переносить.
— Да
такому, как я,
и квартиры
не сдадут. Контракт подписывать надо…
Он в это утро был
не в духе
и, насупившись, ушел в кабинет рядом с залой,
так что все, что там делалось
и говорилось, было всем слышно.
—
Так ты
так и говори! — гремел он. —
Так напрямик
и объясняй: австрияк
так австрияк, пруссак
так пруссак, а мадьяр мне
не сочиняй, редактора зря
не подводи. Вот что! Нешто с вас спросится? Вы намадьярите, а редактору по шапке накладут!.. —
И, видя «глубокое» впечатление, произведенное его словами
и его строгим окриком, он уже смирившимся
и умилостивленным тоном прибавил, укоризненно качая головой...
С годами Н.
И. Пастухов стал
и не так доступен,
и с виду как будто
не так отзывчив, но в душе он оставался тем же,
и кажущаяся перемена в нем была вызвана слишком большими уступками
и лестью близко к нему стоявших
и беспощадно эксплуатировавших его лиц.
И Николай Иванович вынул из кармана четвертую ложку. Побледнел, дрожит… Н.Н. Соедов сам испугался за старика
и кое-как развлек его, но никогда
не объяснил ему своей проделки, а сам Николай Иванович, когда рассказывал кому-нибудь из своих приближенных об этом непонятном случае, как о чуде, все-таки прибавлял...
Н.
И. Пастухов, как я уже говорил, был отчаянным рыболовом. Ничто в мире
не могло
так занять
и увлечь его, как рыбная ловля.
Распространение газеты зависело от энергии участкового пристава
и характера участка, которым пристав этот ведал.
Так, в Арбатской
и Пречистенской частях этой газеты
и не увидишь, хотя каждый домовладелец обязан был на нее подписываться. Эти два участка были населены дворянством, которое гнало полицейских, приходивших с подписной книгой на газету. Зато в некоторых более подходящих участках были приставы, ревностно заботившиеся о доходах газеты, причем, конечно,
не забывали
и о своем кармане.
Привыкай к пеленанью, мой милый,
Привыкай,
не шутя говорю,
Подрастешь да исполнишься силой,
Так и мысль спеленают твою.
Что, кроме анекдота, могло явиться в печати под «пятой» правительства, боявшегося даже намека,
и какая могла быть печать, если газеты
и журналы разрешались только тем, на кого твердо надеялось правительство, уверенное в том, что оно разрешает только тому право на издание, у кого
и мысли о каком-нибудь неугодном властям намеке в голову прийти
не могло,
и разве
такой издатель в свою газету
и журнал мог пригласить редактора, который был бы способен пропустить какой бы то ни было намек?
— А вам, господа, — сказал Н.А. Зверев, обращаясь к В.А. Гольцеву
и В.М. Соболевскому, — я особенно удивляюсь. Что это вам далась какая-то конституция! Что это, господа? В
такое время! Или у вас нет тем? Писали бы о войне, о героических подвигах. Разве это
не тема, например, сегодняшний факт — сопка с деревом!
Такие «редакторы» вербовались издателями среди безработных или лиц, ничем
не рискующих,
так как жалованье им шло
и во время заключения.
Когда я редактировал коннозаводческий «Журнал спорта», московская цензура тоже меня нередко тревожила
и ставила иногда в ужасное положение.
Так, в 90-х годах прошлого столетия я как-то напечатал воскресный номер
и выпустил его,
не дождавшись цензорских гранок. Сделал я это вполне сознательно,
так как был более чем уверен, что ровно никаких противоцензурных погрешностей в номере нет.
Слово это находилось в отчете о скачках, на которых участвовали лошади казенного Деркульского завода,
и было, между прочим, написано: «Хотя казенная кобыла
и была бита хлыстом, но все-таки
не подавалась вперед».
— Вы
так хорошо испортили «казенную» бумагу, что
и «казенную» лошадь можно за это простить.
Не беспокойтесь, за выпуск номера мы вас
не привлечем. Я поговорю с цензором, а эти строчки я оставлю себе на память.
Иногда дело передавалось в суд
и кончалось рублевым штрафом, но до суда я старался никогда
не доводить, чтобы
не обозлить цензуру, которая все-таки имела возможность всегда зарезать издание тем или другим путем.
М.М. Чемоданов улыбался
и набрасывал проекты карикатур
такие, что комар носа
не подточит. В каждом номере журнала появлялись
такие карикатуры, смысл которых разгадывался уже тогда, когда журнал выходил в свет. В большинстве это были политические карикатуры.
Рязанскому мужику, конечно,
такого разрешения тогда
не дали, но упорный
и настойчивый А.П. Сухов все-таки добился своего: он купил существовавший в Петербурге, но уже год
не издававшийся журнал «Будильник». А.П. Сухов, приобретя право на издание, перенес журнал в Москву
и влез в неоплатные долги: хлопоты очень дорого стоили.
Такие строчки тогда
не любили,
и самое имя Стеньки Разина вычеркивалось московской цензурой.
Стихи ходили по Москве. Кто их прислал в редакцию,
так и осталось неизвестным. Я больше
не бывал в «Будильнике» — уж очень он стал елейно юмористический.