Неточные совпадения
Рядом с А.П. Лукиным
писал судебный отчет Н.В. Юнгфер, с которым я не раз уже встречался в зале суда на крупных процессах. Около него
писал хроникер, дававший важнейшие известия по Москве и место которого занял я: редакция никак не могла ему простить, что он доставил подробное описание освящения храма Спасителя ровно за год раньше его освящения, которое
было напечатано и возбудило насмешки над газетой. Прямо против двери на темном фоне дорогих гладких обоев висел единственный большой портрет Н.С. Скворцова.
Он, чтобы выслужиться перед начальством, поставил себе в обязанность прославлять Долгорукова, для чего просто податливым газетам он приказывал
писать, что ему надо
было, а в «Русских ведомостях» состоял даже корреспондентом, стараясь заслужить милость этого единственного непокорного издания.
В типографии нас звали: Митропольского — «недвижимое имущество „Русских ведомостей“, а меня — „летучий репортер“. Оба эти прозвания
были придуманы наборщиками, нашими друзьями, так как, приходя поздно ночью, с экстренными новостями, мы
писали их не в редакции, а в типографии или корректорской, отрывая каждые десять строк, чтобы не задержать набор.
Восьмидесятые годы
были расцветом «Русских ведомостей». Тогда в них сотрудничали: М.Е. Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Н.Н. Златовратский, А.П. Чехов, Д.Н. Мамин-Сибиряк, К.М. Станюкович, А.Н. Плещеев, Н.Е. Каронин, Г.А. Мачтет, Н.К. Михайловский, А.С. Пругавин, Н.М. Астырев, Л.Н. Толстой, статьи по театру
писал В.И. Немирович-Данченко.
— Против холеры первое средство — медь на голом теле… Старинное средство, испытанное! [Теперь, когда я уже
написал эти строки, я рассказал это моему приятелю врачу-гомеопату, и он нисколько не удивился. У нас во время холеры как предохранительное средство носили на шее медные пластинки. Это еще у Ганнемана
есть.]
— Мне думается, что если бы вы с ним повидались, то от него получили бы, наверное, много неизвестных данных. Так, например, я помню, отец всегда говорил, что казнь Разина
была не на Красной площади, как
пишут историки, а на Болоте.
В «Русских ведомостях» изредка появлялись мои рассказы. Между прочим, «Номер седьмой», рассказ об узнике в крепости на острове среди озер. Под заглавием я
написал: «Посвящаю Г.А. Лопатину», что, конечно, прочли в редакции, но вычеркнули. Я посвятил его в память наших юных встреч Герману Лопатину, который тогда сидел в Шлиссельбурге, и даже моего узника звали в рассказе Германом. Там
была напечатана даже песня «Слушай, Герман, друг прекрасный…»
В два часа я уже
был в редакции, пришел в корректорскую и сел
писать, затворив дверь. Мне никто не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили прочитать. Ужас
был на всех лицах. У многих слезы. Они уже знали кое-что из слухов, но все
было туманно. Пошли разговоры.
Если им до его фельетона жилось спокойно, то после него они стали притчей во языцех, и оказалось, что никому в Москве хорошо не жилось, кроме ростовщиков: им
было все равно —
пиши не
пиши!
«Московские ведомости» то и дело
писали доносы на радикальную газету, им вторило «Новое время» в Петербурге, и, наконец, уже после 1 марта 1881 года посыпались кары: то запретят розницу, то объявят предупреждение, а в следующем, 1882, году газету закрыли административной властью на шесть месяцев — с апреля до ноября. Но И.И. Родзевич
был неисправим: с ноября газета стала выходить такой же, как и
была, публика отозвалась, и подписка на 1883 год явилась блестящей.
Один из поэтов, кажется, Петр Иванович Кичеев, на поданном ресторанном счете
написал звучное стихотворение в десять строк, подходящее к моменту, весьма либеральное и вполне цензурное. Прочел его сидящим. Все
были в восторге, но когда поэт показал маленький секрет написанного, все разразились неудержимым хохотом.
В первое время редактором
была А.И. Соколова, из закрывшейся «Русской газеты», а секретарем — провинциальный журналист Е.А. Валле де Барр. Сам А.Я. Липскеров
был малограмотен. Он
писал «одна ножница», «пара годов» и т.п.
Гурлянд
писал под псевдонимом «Арсений Гуров» хлесткие злободневные фельетоны, либеральные, насколько
было возможно либеральничать газете, выходившей под жестокой цензурой, а также
писал большие повести два раза в неделю.
Писал в этой газете в начале литературной юности А.П. Чехов,
писал А.В. Амфитеатров и, кажется, даже Вас. Ив. Немирович-Данченко. Детей А.Я. Липскерова репетировал бывавший часто у Чехова студент Н.Е. Эфрос, он и уговорил Чехова дать в газету повесть, которая и
была напечатана в нескольких номерах «Новостей дня».
— На что мне твоя грамотность. У меня на то корректора
есть. Ольга Михайловна все поправит! Ты только
пиши правду, соврешь — беда
будет!
Много рассказов
написал он во время своих поездок по рекам и озерам. Первое стихотворение в его книжке — о рыбной ловле. Книжка и
есть начало его будущего благосостояния, начало и «Московского листка».
При упорном труде Н.И. Пастухов выучился сам в конце концов
писать заметки о происшествиях, добывая их у полиции и у трущобников, и вскоре сделался первым и единственным московским репортером, которому можно
было верить безусловно.
— Все равно. Пускай
пишет. Уж ежели я сказал, чтоб
писал, так, стало
быть, денег не жалею!
— Это вчера
было и всего две строчки,
написал без имени и фамилии, а как влил, наизусть помню...
— Я бы принес, Николай Иванович, да ведь вы подведете, как тогда с Гужоном
было, он сдал вам объявление, а вы в том же номере и
написали, что завод Гужона всю Москву-реку заразил из потайных труб нечистотами.
— Вчера мне исправник Афанасьев дал.
Был я у него в уездном полицейском управлении, а он мне его по секрету и дал. Тут за несколько лет собраны протоколы и вся переписка о разбойнике Чуркине. Я
буду о нем роман
писать. Тут все его похождения, а ты съезди в Гуслицы и сделай описание местностей, где он орудовал. Разузнай, где он бывал, трактиры опиши, дороги, притоны… В Законорье у него домишко
был, подробнее собери сведения. Я тебе к становому карточку от исправника дам, к нему и поедешь.
— Спрячь, говорю! Вот когда Чуркина
писать буду — тогда! Спрячь и молчи. Не нашего это ума дело! И о Чуркине молчи,
был — не
был!
Дождались конституции, грянула свобода печати, стали
писать по-новому. Забыли «сопку с деревом», доставление документов об образовательном цензе, стали выходить издания явочным порядком. Стали
писать все что угодно, никакой цензуры, казалось, не
было, но оказалось — ненадолго.
— Это дом Герцена. (Позднее я выяснил, что В.В. Назаревский ошибся: дом А.И. Герцена
был не здесь, а в Старо-Конюшенном переулке.) Этот сад, который виден из окон, — его сад, и мы сидим в том самом кабинете, где он
писал свои статьи.
Стихотворение потом
было где-то напечатано, а Данилов после крестьянской реформы 1861 года вернулся с Кавказа и стал
писать под псевдонимом Волинадо.
Все
были поражены, а антрепренер сконфужен и просил меня ничего не
писать о том, что
было на репетиции. Это
был небольшого роста человечек, привезший из-за границы эту «Дикую Америку», которая, по его словам, имела большой успех в Европе.
«Дикая Америка» в Москве, видавшей цыганские таборы и джигитовку казаков, успеха не имела. Я исполнил просьбу и вообще ни строчки не
написал о «Дикой Америке», не хотел обижать знакомого мне антрепренера, отца Я.А. Фейгина, который показался очень симпатичным и милым, а главное, жаль
было оставить голодными на чужой стороне привезенных индейцев.
Так как цензура
была очень внимательна к новому изданию в отношении политических статей, то пришлось выезжать на беллетристике и
писать лирически-революционные фельетоны, что весьма удавалось В.М. Фриче и П.С. Когану.
Леонид Андреев сначала
был в «Курьере» судебным репортером. С захватывающим интересом читались его художественные отчеты из окружного суда. Как-то он передал И.Д. Новику написанный им рождественский рассказ, который и
был напечатан. Он очень понравился В.А. Гольцеву и И.Д. Новику, и они стали просить Леонида Андреева продолжать
писать рассказы.
Сравнивая почерки обоих, Иван Сергеевич обратил внимание на их резкую разницу: один
писал разгонисто, видимо, не только не жалел бумаги, но даже как будто бы формат стеснял его, задерживая быстроту нарождавшейся мысли, когда и перо едва
поспевало за их полетом...
Я, кажется,
был одним из немногих, который входил к нему без доклада даже в то время, когда он
пишет свой фельетон с короткими строчками и бесчисленными точками. Видя, что В.М. Дорошевич занят, я молча ложился на диван или читал газеты.
Напишет он страницу, прочтет мне, позвонит и посылает в набор. У нас
была безоблачная дружба, но раз он на меня жестоко обозлился, хотя ненадолго.
— Должно
быть, в смерче крутился!
Пиши, я тебе мешать не
буду. Посылай гранки!
Вначале выставка пустовала. Приезжих
было мало, корреспонденты как столичных, так и провинциальных газет
писали далеко не в пользу выставки и, главное, подчеркивали, что многое на ней не готово, что на самом деле
было далеко не так. Выставка на ее 80 десятинах
была так громадна и полна, что все готовое и заметно не
было. Моя поездка по редакциям кое-что разъяснила мне, и газеты имели действительно огромное влияние на успех выставки.
—
Будь с нами полюбезнее выставка, мы бы ее поддержали… Вот мы и
пишем, что она не готова, пусть почувствует.
Не один раз заезжал я к Ивану Николаевичу:
было что послушать от него,
было чему поучиться по коннозаводскому делу. Не одну руководящую статью я
написал с его слов!
Я бесконечно любил это дело и отдавался ему весь, часто не без риска. И никогда ни одно мое сообщение не
было опровергнуто. Все
было строгой, проверенной, чистой правдой. И если теперь я
пишу эти строки, так только потому, что я — репортер — имею честь
быть членом Союза советских писателей.