Неточные совпадения
Газета помещалась на углу Большой Дмитровки и Страстного бульвара и печаталась в огромной университетской типографии, в которой дела
шли блестяще,
была даже школа наборщиков.
«Судьбе
было угодно, чтобы первое боевое крещение молодой газеты
было вызвано горячей защитой новых учреждений общественного самоуправления и сопровождалось формулировкой с ее стороны высоких требований самой печати: свобода слова, сила знания, возвышенная идея и либеральная чистота. Вот путь, которым должна
идти газета».
Вследствие бури лодки
были разделены друг от друга, расстались; Мельвиль попал в восточный рукав и благополучно достиг Якутска, Чипп с экипажем пропал без вести, а де Лонг, имевший карту устьев Лены с обозначением только трех рукавов, которыми она впадает в океан, ошибочно попал в одну из глухих речек, которая
шла параллельно северному рукаву Лены и терялась в тундре.
Оба лейтенанта
были приняты и чествуемы редакцией «Русских ведомостей». Я показал им Москву, проводил их на вокзал и по их просьбе некоторое время
посылал через них корреспонденции в «Нью-Йорк Геральд», которые там и печатались.
Это
был второй случай молниеносной холеры. Третий я видел в глухой степи, среди артели косцов, возвращавшихся с полевых работ на родину. Мы ехали по жаре шагом. Впереди
шли семеро косцов. Вдруг один из них упал, и все бросились вперед по дороге бежать. Остался только один, который наклонился над упавшим, что-то делал около него, потом бросился догонять своих. Мы поскакали наперерез бежавшим и поймали последнего.
Двое вернулись, смело подошли к нам и объяснили, что они воронежские,
были на сенокосе, отработали и
шли домой. Их
было одиннадцать человек, но дорогой четверо умерли.
Отпустив калмыка, я напился чаю и первым делом
пошел в редакцию газеты «Донская речь», собрать кое-какие данные о холере. Газета подцензурная, и никаких сведений о холере, кроме кратких, казенных, в ней не
было. Чтобы получить подробные официальные сведения о ходе холеры во всей области, мне посоветовали обратиться в канцелярию наказного атамана. Между прочим, шутя я рассказал в редакции о том, как меня калмык от холеры вылечил.
— Да, не хотел пока
идти против всех. Ведь и в песнях о Разине везде
поют, что
Подбираясь к толпе, я взял от театра направо к шоссе и
пошел по заброшенному полотну железной дороги, оставшейся от выставки: с нее
было видно поле на далеком расстоянии.
Свежий и выспавшийся, я надел фрак со всеми регалиями, как надо
было по обязанностям официального корреспондента, и в 10 часов утра
пошел в редакцию. Подхожу к Тверской части и вижу брандмейстера, отдающего приказание пожарным, выехавшим на площадь на трех фурах, запряженных парами прекрасных желтопегих лошадей. Брандмейстер обращается ко мне...
В два часа я уже
был в редакции, пришел в корректорскую и сел писать, затворив дверь. Мне никто не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили прочитать. Ужас
был на всех лицах. У многих слезы. Они уже знали кое-что из слухов, но все
было туманно.
Пошли разговоры.
«Русский курьер» основан
был В.Н. Селезневым в 1879 году, но
шел в убыток. Пришлось искать денег. Отозвался московский купец Н.П. Ланин, владелец известного завода шипучих вод и увековечивший свое имя производством искусственного «ланинского» шампанского, которое подавалось подвыпившим гостям в ресторанах за настоящее и
было в моде на всех свадьбах, именинах и пирушках средней руки.
Сразу газета расцвела и засверкала к ужасу цензоров и администрации. Подписки
было еще мало, но газета блестяще
шла в розницу.
В Москве
шла только розница. Москвичам
были интереснее фельетоны Збруева в «Современных известиях» и «Московский листок» Н.И. Пастухова. Эти два издания начали глумиться над «Русским курьером», называя его не иначе, как «кислощейной газетой», а самого Н.П. Ланина — липовым редактором.
Газета в первые годы
шла слабо, печаталось две тысячи экземпляров, объявлений платных почти не
было, кредита никакого, бумагу покупали иногда на один номер, а назавтра опять выворачивайся, опять занимай деньги на бумагу.
—
Пойдем ко мне! — И ведет в квартиру. А там стол накрыт, сидит молодая красивая его жена, кругом толпа детишек и кое-кто из сотрудников. На столе самовар, огурцы и огромное блюдо картофельного салата. Сидят, закусывают, чай
пьют, иногда водочки поставят.
А.Я. Липскеров то и дело исчезает в контору, возвращается и
пьет чай или жует колбасу. Через полчаса срочно нуждавшийся в деньгах сотрудник прощается и
идет в кассу.
В газете появился В.М. Дорошевич со своими короткими строчками, начавший здесь свой путь к
славе «короля фельетонистов». Здесь он
был не долго. Вскоре его пригласил Н.И. Пастухов в «Московский листок», а потом В.М. Дорошевич уехал в Одессу и в свое путешествие на Сахалин.
Дело
пошло. Деньги потекли в кассу, хотя «Новости дня» имели подписчиков меньше всех газет и
шли только в розницу, но вместе с «пюблисите» появились объявления, и расцвел А.Я. Липскеров. Купил себе роскошный особняк у Красных Ворот. Зеркальные стекла во все окно, сад при доме, дорогие запряжки, роскошные обеды и завтраки, — все время
пьют и
едят. Ложа в театре, ложа на скачках, ложа на бегах.
Огромная конюшня, обнесенная забором,
была в виду у всех на Ходынке, рядом со скаковым кругом. Расход
был огромный, лошади, конечно, себя не оправдывали, и на содержание их не хватало доходов от газеты.
Пошли векселя.
— Вот что я тебе, Абрам, скажу по-дружески: послушайся меня и, если исполнишь мой совет, то
будешь ты опять богат. Вот у тебя хлыст в руках, прикажи сейчас же отпереть все конюшни и всех до одной лошадей выгони в поле, ворота запри, а сам на поезд на два месяца в Крым.
Иди и не оглядывайся!
На другой день я
послал несколько анекдотов, которые и
были напечатаны в ближайшем номере под рубрикой «Записки театральной крысы».
Многие ругали «Листок», и все его читали. Внешне чуждались Н.И. Пастухова, а к нему
шли. А он вел свою линию, не обращал на такие разговоры никакого внимания, со всеми
был одинаков, с утра до поздней ночи носился по трактирам, не стеснялся
пить чай в простонародных притонах и там-то главным образом вербовал своих корреспондентов и слушал разные разговоры мелкого люда, которые и печатал, чутьем угадывая, где правда и где ложь.
Бывали случаи, что старались поймать Н.И. Пастухова, сообщали ложные сведения, чтоб подвести газету, много
посылали анонимных писем, но его провести
было трудно. Он чувствовал, где ложь и где правда.
Репортерам приходилось иногда
идти пешком — тогда еще и конок не
было — в Хамовники, или в Сокольники, или в Даниловку разнюхивать на фабрике, чем кормят рабочих, как они живут и берут ли с них штрафы.
«Написано все верно, прощаю вас на этот раз, только если такие корреспонденции
будут поступать, так вы
посылайте их на просмотр к Хотинскому… Я еще не знаю, чем дело на фабрике кончится, может
быть, беспорядками. Главное, насчет штрафов огорчило купцов. Ступайте!»
Пошли мои странствования по Гуслицам. Гуслицы — название неофициальное. Они
были расположены в смежных углах трех губерний: Московской, Владимирской и Рязанской. Здесь всегда
было удобно скрываться беглым и разбойникам, шайки которых, если ловят в одной губернии, — перекочевывали рядом, в соседнюю, где полиция другой губернии не имела права ловить. Перешагнул в другую — и недосягаем! Гусляки ездили еще по городам собирать на погорелое с фальшивыми свидетельствами. Этот промысел много давал.
Я
шел с сыном Богданова, Василием, который служил писарем в Москве при окружном штабе. Это
был развитой малый, мой приятель, иногда мы с ним охотились. Мы наткнулись на эту компанию и удостоились приглашения отца Памво. У Василия Богданова
были все приятели: представил он и меня им как своего друга.
— Костя!
Иди к нам! — закричал им Памво. Подошли, одеты в поддевки, довольно чисто, но у всех трех
были уж очень физиономии разбойничьи, а Костя положительно
был страшен: почти саженного роста, широкий, губы как-то выдались вперед, так что усы торчали прямо, а из-под козырька надвинутой на узкий лоб шапки дико глядели на нас, особенно на меня — чужого, злые, внимательные глаза.
Во всех концах стола
шла оживленная беседа, только «бояре»
ели молча, потому что никакого разговора поддержать не могли.
Потом они встретились,
пили чай в буфете, а после чая
пошли смотреть гулянье.
Меня вопросы об аукционах не интересовали, а если у меня пропадала породистая собака, что
было два раза в моей жизни, то я прямо
шел на Грачевку, в трактир Павловского, разыскивал Александра Игнатьева, атамана шайки собачьих воров, — и он мне приводил мою собаку.
Писарь предложил желающим подписаться и с квитанцией
идти к приставу в канцелярию. Подписка
была четыре рубля за год. Конечно, сдачи с пяти рублей не давали. Брали квитанции,
шли в канцелярию и исчезали.
Приложив к прошению законное количество гербовых марок, я
послал его в главное управление по делам печати, ходатайствуя о разрешении журнала. «Скоро сказка говорится, дело мешкотно творится» —
есть поговорка. Через долгое время я получил ответ из главного управления о представлении документов о моем образовательном цензе.
Вскоре после этого Н.А. Зверев приехал в Москву и потребовал к себе всех московских редакторов.
Пошел и я. Он собрал редакторов в кабинете цензурного комитета и начал увещевать, чтобы
были потише, не проводили «разных неподходящих идей», и особенно набросился на своего бывшего товарища по профессуре В.А. Гольцева, редактора «Русской мысли», и В.М. Соболевского, редактора «Русских ведомостей».
В 8 часов вечера, в субботу, я роздал номер газетчикам и
послал к цензору за гранками. Каково же
было мое удивление, когда посланный вернулся и уведомил, что номер выпускать нельзя, так как цензором сделаны вымарки. Номер я уже роздал весь и уехал на поезде, а вернувшись в понедельник, отправился в цензурный комитет, куда
были доставлены и цензорские гранки. Оказалось, что вычеркнуто
было только одно слово: «казенная».
Стихи напечатаны
были потом в «Осколках», но дворник «не
пошел»: как раз накануне
был получен циркуляр доставлять цензору карикатуры и рисунки не в оригинале, а в оттисках.
После заседаний некоторые
шли через бульвар в трактир к Саврасенкову, так как В.В. Давыдов, — убежденный трезвенник, — в редакции, кроме чаю, ничего не допускал. Только один раз это правило
было нарушено.
В первое время, когда «Будильник» перешел к чиновнику В.Д. Левинскому, который забрал в свои руки дело и начал вымарщивать копейки, сведя гонорар до минимума и
посылая агентов собирать объявления для журнала, еще держались старые редакционные традиции:
были веселые «субботы» сотрудников.
Если ему и давали тему — он исполнял только ту, которая ему по душе. Карикатурист 60-х годов, он
был напитан тогдашним духом обличения и
был беспощаден, но строго лоялен в цензурном отношении: никогда не
шел против властей и не вышучивал начальство выше городового. Но зато уж и тешил свое обличающее сердце, — именно сердце, а не ум — насчет тех, над которыми цензурой глумиться не воспрещалось, и раскрыть подноготную самодура-купца или редактора газеты считал для себя великим удовольствием.
В 1859 году он
был сослан на Кавказ рядовым, но потом возвращен за отличия в делах с горцами. Выслан он
был за стихи, которые прочел на какой-то студенческой тайной вечеринке, а потом принес их в «Развлечение»; редактор, не посмотрев, сдал их в набор и в гранках
послал к цензору. Последний переслал их в цензурный комитет, а тот к жандармскому генералу, и в результате перед последним предстал редактор «Развлечения» Ф.Б. Миллер. Потребовали и автора к жандарму. На столе лежала гранка со следующими стихами...
— В субботу, выпустив номер, — рассказал Пятницкий, — я
пошел сюда, в «Палермо» (редакция
была почти рядом, на Петровке). Сижу за пивом, вдруг вбегает взбешенный Миллер — глаза сверкают, губы дрожат, в руках газета. Сел со мной, больше никого в комнате этой не
было, положил передо мной газету, левой рукой тычет в нос, а правой вцепился мне в плечо и шепчет, точь-в-точь как Отелло Дездемоне: «Платок! Платок...
У Я.А. Фейгина явились деньги, захотелось
славы редактора политической газеты, но все-таки издавать одному большую газету ему
было не под силу, и он составил компанию, в которую вошли два присяжных поверенных — И.Д. Новик, Е.З. Коновицер — и два брата Алексеевых, молодые люди купеческого рода, получившие богатое наследство.
Я.А. Фейгин метался по своим делам по Москве, а фактическим редактором
был И.Д. Новик. Первые месяцы газета
шла, конечно, слабо, направление еще ярко не определилось, но ее счастью помогло чужое несчастье.
А И.Д. Новик не унывал и все
посылал и
посылал цензорам горючий материал. Алексей Максимович Горький прислал сюда своего «Буревестника», который
был возвращен в редакцию изуродованный донельзя черными чернилами в отдельных строках и наконец сразу перечеркнутый красными крест-накрест.
— Ах, забияка! Вот я тебя! — и стучит в стекло пальцем на воробья, который синичку клюнул… Затем
идет в кабинет и работает. Перед обедом выходит в лес гулять, и за ним три его любимые собаки: Бутылка, Стакан и огромная мохнатая Рюмка, которые
были приучены так, что ни на одну птицу не бросались; а после обеда спит до девяти часов.
Вы — ответственный редактор
«Русской мысли» — важный пост!
В жизни — мысль великий фактор,
В ней народов мощь и рост.
Но она — что конь упрямый:
Нужен верный ездовой,
Чтоб он ровно
шел и прямо,
Не мечася, как шальной.
Русский дух им должен править:
Есть у вас он, то легко
Вам журнал свой и прославить,
И поставить высоко.
Я, кажется,
был одним из немногих, который входил к нему без доклада даже в то время, когда он пишет свой фельетон с короткими строчками и бесчисленными точками. Видя, что В.М. Дорошевич занят, я молча ложился на диван или читал газеты. Напишет он страницу, прочтет мне, позвонит и
посылает в набор. У нас
была безоблачная дружба, но раз он на меня жестоко обозлился, хотя ненадолго.
— Должно
быть, в смерче крутился! Пиши, я тебе мешать не
буду.
Посылай гранки!
Н.И. Пастухов правильно угадал смысл выходки В.Н. Бестужева. Газета с этого дня
пошла в ход. Следующий номер также разошелся в большом количестве, но в нем
было только помещено следующее письмо...