Меня он любил, как лучшего строевика, тем более что по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил не два, а три лычка на погонах и за болезнью фельдфебеля Макарова занимал больше месяца его должность; но в ротную канцелярию, где жил Макаров, «не переезжал» и продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я спал, чистил мои фельдфебельские, достаточно стоптанные сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, угощал
меня чаем из фельдфебельского самовара.
Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался в тулуп и лежал в санях. Также и в кабак, где стащил половик, я отказался войти. Всю дорогу мы молчали — я не начинал, приказчик ни слова не спросил. На второй половине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый, напоил
меня чаем и досыта накормил домашними лепешками с картофелем на постном масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно слово: «Прощавай!»
Неточные совпадения
Дисциплина была железная, свободы никакой, только по воскресеньям отпускали в город до девяти часов вечера. Опозданий не полагалось. Будние дни были распределены по часам, ученье до упаду, и часто, чистя сапоги в уборной еще до свету при керосиновой коптилке, вспоминал
я свои нары, своего Шлему, который, еще затемно получив от нас пятак и огромный чайник, бежал в лавочку и трактир, покупал «на две
чаю, на две сахару, на копейку кипятку», и мы наслаждались перед ученьем
чаем с черным хлебом.
Любезно и мило встретил
меня приятель отца, небольшой, рыжеватый человек, предложил
чаю, но
я отказался.
Я прибыл в полк и явился к моему ротному командиру Вольскому; он
меня позвал на квартиру, угостил
чаем, и
я ему под великим секретом рассказал всю историю с ребенком.
«Беги, купи
мне штоф водки, цельную колбасу, кренделей, пару пива, четверку
чаю и фунт сахару… Вот тебе деньги», — и дает копейку.
Уснул на полу.
Мне подостлали какое-то тряпье, под голову баба дала свернутую шубку, от которой пахло керосином.
Я долго не спал и проснулся, когда уже рассвело и на шестке кипятили чугунок для
чая.
Сапоги
я сменял на подшитые кожей старые валенки и получил рубль придачи и заказал
чаю.
Мне подали пару
чаю за 5 копеек, у грязной торговки
я купил на пятак кренделей и наслаждаюсь.
Пью
чай, в голове думушка: где бы ночевать?.. Рассматриваю моего спящего соседа, но
мне видна только кудлатая голова, вся в известке, да торчавшие из-под головы две руки, в которые он уткнулся лицом. Руки тоже со следами известки, въевшейся в кожу.
Пью, смотрю на оборванцев, шлепающих по сырому полу снежными опорками и лаптями… Вдруг стол качнулся. Голова зашевелилась, передо
мной лицо желтое, опухшее. Пьяные глаза он уставил на
меня и снова опустил голову.
Я продолжал пить
чай… Предзакатное солнышко на минуту осветило грязные окна притона. Сосед опять поднял голову, выпрямился и сел на стуле, постарался встать и опять хлюпнулся.
— В однорядь выучат… Напьемся
чаю, да айда со
мной. Сразу приделят к делу…
Познакомились. За
чаем разговорились. Конечно,
я поинтересовался Георгием.
Дверь
мне отпер старый-престарый, с облезлыми рыжими волосами и такими же усами отставной солдат, сторож Григорьич, который, увидя
меня в бурке, черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов — он жил в это время один — пил
чай и разбирался в бумагах.
После
чаю с разговорами Далматов усадил
меня за письменный стол, и началось составление афиши на воскресенье. Идут «Разбойники» Шиллера. Карл — Далматов.
В первый раз
я попал к ним, провожая после спектакля нашу артистку Баум-Дубровину и ее неразлучную подругу — гимназистку М.И. М-ну, дававшую уроки дочери М.И. Свободиной, и был приглашен зайти на
чай.
Десятилетняя сестра нашей артистки, Маруся, моя внимательная слушательница, сказала как-то
мне за
чаем...
Он не отпускал
меня от себя, с ним
я носился по Москве, он возил
меня по трактирам, где собирал всякие слухи, с ним
я ездил за Москву на любимую им рыбную ловлю, а по утрам должен был явиться к нему в Денежный переулок пить семейный
чай.
Вернулся
я с вокзала домой ночью, написал корреспонденцию, подписал ее своим старым псевдонимом «Проезжий корнет» и привез Н.И. Пастухову рано утром к
чаю.
Вскоре Пастухов из-за утреннего
чая позвал
меня к себе в кабинет.
Я окончательно ошалел, да так ошалел, что, ничего не видя, ничего не понимая, просидел за обедом, за
чаем в тургеневских покоях, ошалелым гулял по парку, гулял по селу, ничего не соображая.
За вечерним
чаем я поблагодарил хозяев и стал прощаться, но Яков Петрович и Жозефина Антоновна и слышать об этом не хотели...
Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич;
я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на
чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую
я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право,
мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на
чай.
Городничий. Хорошо, хорошо, и дело ты говоришь. Там
я тебе дал на
чай, так вот еще сверх того на баранки.
Он больше виноват: говядину
мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда,
я должен был выбросить его за окно. Он
меня морил голодом по целым дням…
Чай такой странный: воняет рыбой, а не
чаем. За что ж
я… Вот новость!
И гнется, да не ломится, // Не ломится, не валится… // Ужли не богатырь? // «Ты шутишь шутки, дедушка! — // Сказала
я. — Такого-то // Богатыря могучего, //
Чай, мыши заедят!»