Неточные совпадения
За все время управления дедом глухим лесным имением, где даже барского дома не
было, никто не
был телесно наказан, никто не
был обижен, хотя кругом свистали розги, и управляющими, особенно из немцев, без очереди сдавались люди в
солдаты, а то и в Сибирь ссылались.
Надо теперь пояснить, что Китаев
был совсем не Китаев, а Василий Югов, крепостной, барской волей сданный не в очередь в
солдаты и записанный под фамилией Югов в честь реки Юг, на которой он родился.
Представление «Царь Максемьян»
солдатами в казармах в 1866 году произвело на наших гимназистов впечатление неотразимое, и много фраз из этого произведения долго
были ходячими, а некоторые сцены мы разыгрывали в антрактах.
И до того ли
было! Взять хоть полк. Ведь это
был 1871 год, а в полку не то что
солдаты, и мы, юнкера, и понятия не имели, что идет франко-прусская война, что в Париже коммуна… Жили своей казарменной жизнью и, кроме разве как в трактир, да и то редко, никуда не ходили, нигде не бывали, никого не видали, а в трактирах в те времена ни одной газеты не получалось — да и читать их все равно никто бы не стал…
Его рота
была лучшая в полку, и любили его
солдаты, которых он никогда не отдавал под суд и редко наказывал, так как наказывать
было не за что.
По крайней мере за время моей службы у Вольского ни один
солдат им не
был отдан под суд.
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла, в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не ходил.
Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие
были старые солдатские традиции.
Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.
Выстроил Вольский роту, прочитал ей подходящее нравоучение о равенстве всех носящих солдатский мундир, и слово «жид» забылось, а Финкельштейна, так как фамилию
было трудно выговаривать, все
солдаты звали ласково: Шлема.
Когда не
было одеяла, мы покрывались, как и все
солдаты, у которых одеял почти не
было, своими шинелями.
Никто из нас никогда не читал ничего, кроме гарнизонного устава. Других книг не
было, а
солдаты о газетах даже и не знали, что они издаются для чтения, а не для собачьих ножек под махорку или для завертывания селедок.
— Лодырь ты, дармоед, вот что. У исправного
солдата всегда все
есть; хоть Мошкина взять для примеру.
Ежов считался в роте «справным» и «занятным»
солдатом. Первый эпитет ему прилагали за то, что у него все
было чистенько, и мундир, кроме казенного, срочного, свой имел, и законное число белья и пар шесть портянок. На инспекторские смотры постоянно одолжались у него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бедняки, вроде Пономарева, и портянками и бельем. «Занятным» называли Ежова унтер-офицеры за его способность к фронтовой службе, к гимнастике и словесности, обыкновенно плохо дающейся
солдатам.
— Матюхин, что
есть солдат?
— Врешь, дневальным на два наряда! Что
есть солдат, Пономарев?
— Врешь! Не носит имя
солдата, а имя
солдата носит. Ежов, что
есть солдат?
— «Вот зовут четвертый взвод», —
поют солдаты.
Из-за этого «ври, да говори» бывало немало курьезов.
Солдаты сами иногда молчали, рискуя сказать невпопад, что могло
быть опаснее, чем дежурство не в очередь или стойка на прикладе. Но это касалось собственно перечислений имен царского дома и высшего начальства, где и сам Ярилов требовал ответа без ошибки и подсказывал даже, чтобы не получилось чего-нибудь вроде оскорбления величества.
За словесностью шло фехтование на штыках, после которого
солдаты, спускаясь с лестницы, держались за стенку, ноги не гнутся! Учителем фехтования
был прислан из учебного батальона унтер-офицер Ермилов, великий мастер своего дела.
— Родители!.. Хм… Никаких родителей! Недаром же мы песни
пели: «Наши сестры — сабли востры»… И матки и батьки — все при нас в казарме… Так-то-с. А рассказываю вам затем, чтобы вы, молодые люди, помнили да и детям своим передали, как в николаевские времена
солдат выколачивали… Вот у меня теперь офицерские погоны, а розог да палок я съел — конца-краю нет…
Месяца через три открылась учебная команда, куда поступали все вольноопределяющиеся и лучшие
солдаты, готовившиеся
быть унтер-офицерами.
Рядом с «Русским пиром»
был трактир Лондрона, отставного
солдата из кантонистов, любителя кулачных боев.
Воспитывали жестоко и выковывали крепких людей,
солдат, ничего не признававших, кроме дисциплины. Девизом воспитания
был девиз, оставленный с аракчеевских времен школам кантонистов...
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим
солдат, на меня смотрели, как на героя,
поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Самый нижний чин это
был рядовой, получавший 90 копеек жалованья в треть и ежемесячно по 2 копейки на баню, которые хранились в полковом денежном ящике и выдавались только накануне бани —
солдат тогда пускали в баню за 2 копейки.
Дней через пять мы
были во Владикавказе, где к нашей партии прибавилось еще
солдат, и мы пошли пешком форсированным маршем по Военно-Грузинской дороге. Во Владикавказе я купил великолепный дагестанский кинжал, бурку и чувяки с ноговицами, в которых так легко и удобно
было идти, даже, пожалуй, лучше, чем в лаптях.
— Только под гору спустимся, тут и Млеты, а дорогой больше 20 верст.
Солдаты придут к вечеру, а мы через час
будем там.
Во Мцхетах мы разделились. Архальский со своими
солдатами ушел на Тифлис и дальше в Карс, а мы направились в Кутаис, чтобы идти на Озургеты, в Рионский отряд. О происшествии на станции никто из
солдат не знал, а что подумал комендант и прислуга об убежавших через окно, это уж их дело. И дело
было сделано без особого шума в какие-нибудь три минуты.
Здесь некогда
было задумываться и скучать, не то что там, в лагерях, где по неделям, а то и по месяцам не
было никаких сражений, офицеры играли в карты,
солдаты тайком в кустах в орлянку, у кого деньги
есть, а то валялись в балаганах и скучали, скучали…
А выстрелы гремели. Один снаряд шлепнулся в вал и зарылся в песке под самым носом у нас. Один разорвался недалеко от балагана, это
был пятнадцатый по счету. Бомбардировка продолжалась больше часу.
Солдатам весело, шутят, рады — уж очень здесь тоска одолела. Кочетов серьезен, обсуждает план действия.
Еще четыре «самовара» провыли над нами и замолкли в лесу, должно
быть, в болото шлепнулись. А вот и десант… С ближайшего парохода спускаются две шлюпки, полные
солдат. Можно рассмотреть фески.
Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми рыжими волосами и такими же усами отставной
солдат, сторож Григорьич, который, увидя меня в бурке, черкеске и папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов — он жил в это время один —
пил чай и разбирался в бумагах.
В субботу найдены
были обуглившиеся трупы. Женщина обгорела с двумя детьми, — это жена сторожа, только что разрешившаяся от бремени, еще два ребенка, дети
солдата Иванова, который сам лежал в больнице…