Неточные совпадения
Фамилии даже
не называли, а только: Вася. И лились воспоминания о безвременно погибшем друге — добром, сердечном человеке. Женат
был Вася на младшей из артистической семьи Талановых. Супруги никогда
не разлучались, и в злополучный день — служили они в Козлове — жена
была в театре, а он
не был занят в пьесе, уснул
дома, да так и
не проснулся.
Дружеская встреча с ним на разговенье у А. А. Бренко сразу подняла меня в глазах тех, кто знал Васю и кто знал, что он живет по паспорту клинского мещанина Васильева, а на самом деле он вовсе
не Васильев, а Шведевенгер, скрывшийся из Петербурга во время обыска в Слепцовской коммуне в Эртелевом переулке. На месте того старого
дома, где
была эта коммуна, впоследствии А. А. Суворин выстроил огромный дворец для своей газеты «Новое время».
Один
дом — на углу Козицкого переулка, где в двадцатых годах
был знаменитый салон Зинаиды Волконской, у которой бывал Пушкин. Потом, по преданию, в этом
доме «водились черти», а затем владелец его князь Белосельский-Белозерский продал его Малкиелю. Он купил его на имя своей жены Нины Абрамовны, которая, узнав, что в
доме был салон княгини Волконской, тоже затеяла у себя салон, но, кроме адвокатов, певцов и артистов, на ее журфиксах, с роскошным угощением, никого
не бывало.
Между чаем и ужином — карт в этом
доме не было — читали, Василий Николаевич Андреев-Бурлак рассказывал, М. Н. Климентова, недавно начавшая выступать на сцене и только что вышедшая замуж за С. А. Муромцева,
пела. Однажды,
не успели сесть за ужин, как вошли постоянные гости этих суббот: архитектор М. Н. Чичагов — строитель Пушкинского театра и общий друг артистов, П. А. Маурин — нотариус и театрал. Их встретили приветствиями и поднятыми бокалами, а они в ответ, оба в один голос...
Александр Иванович
был председателем Грузинского общества. Вечера в пользу учащихся, устраиваемые этим обществом, отличались такой простотой и красотой экзотики, с очаровательной лезгинкой, что самая разнообразная публика столицы битком набивала Колонный зал теперешнего
Дома союзов, и половина ее
не могла сдержаться, чтобы
не хлопать в ладоши в такт лезгинки.
Он
был холост. Жил одиноко, в небольшом номере в
доме Мосолова на Лубянке, поближе к Малому театру, который
был для него все с его студенческих времен. Он
не играл в карты,
не кутил, и одна неизменная любовь его
была к драматическому искусству и к перлу его — Малому театру. С юности до самой смерти он
был верен Малому театру. Неизменное доказательство последнего — его автограф, который случайно уцелел в моих бумагах и лежит предо мною.
Да и
не трудно
было расплескать миллионы. Два сына Губонина
были люди некоммерческие. Отцовское дело
было с убытком ликвидировано. Гурзуф продан, из своего
дома пришлось выехать на квартиру, и братьев разорили ростовщики. Первое время, пока еще
были средства, братья жили широко. Благотворительные генералы и дамы-благотворительницы обирали их вовсю, да вообще у них никому отказу
не было в деньгах.
Вышел я — себя
не помню. Пошел наверх в зал, прямо сказать — водки
выпить. Вхожу — народу еще немного, а машина что-то такое грустное играет… Вижу, за столиком сидит Губонин, младший брат. Завтракают… А у Петра Ионыча я когда-то работал, на
дому проверял бухгалтерию, и вся семья меня знала, чаем
поили, обедом кормили, когда я долго засижусь. Я поклонился.
Улица, очень чистая и широкая, с садами, разделявшими между собой небольшие
дома,
была пуста. Только вдали виднелась знакомая фигура, в которой я сразу узнал Песоцкого. Прекрасный актер на роли холодных любовников, фатов, он и в жизни изящно одевался, носил небольшие усики, которые так шли к его матово-бледному, продолговатому лицу, которое или совсем
не знало загара, или знало такие средства, с которыми загар
не в силах
был бороться, то
есть перед которыми солнце пасовало.
Пойдет спор.
Выпьем по две-три рюмки, я прощаюсь, а он увяжется проводить меня… Если
дома не спят, опять его приходится угощать и провожать…
Такой диалог происходил в заштатном городишке Тамбовской губернии, где
не только тротуаров, а и мостовой даже на главной улице
не было, а щегольнула там
не слыханным дотоле в здешних местах словом супруга полицейского пристава, выслужившегося из городовых при охране губернаторского
дома, где губернаторша поженила его на своей прачке, а губернатор произвел в квартальные.
В декабре 1917 года я написал поэму «Петербург», прочитал ее своим друзьям и запер в стол: это
было не время для стихов. Через год купил у оборванного, мчавшегося по улице мальчугана-газетчика «Знамя труда», большую газету на толстой желтой бумаге.
Дома за чаем развертываю, читаю: «Двенадцать». Подпись: «Александр Блок. Январь».
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш
дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в
доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Квартальный. Прохоров в частном
доме, да только к делу
не может
быть употреблен.
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого
дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в
дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»