Неточные совпадения
Чаще других усовещевал он Семилетова, который во хмелю был буен, но, чуть показывался Григорий Иванович, сразу же
стихал как
в воду опущенный. Однако был случай, когда Григорьев его выгнал. Напившись
в ресторанчике Пустовалова, Ваня поднялся наверх, где шла репетиция. Идет, шатаясь во все стороны, и угрожающе орет, размахивая кулачищем...
Артисты иногда собирались
в большой столовой и устраивали концерт — кто во что горазд. Кто на рояле играл, кто пел, кто
стихи читал. Расшевеливали и его.
Жил я
в это время на Тверской,
в хороших меблированных комнатах «Англия»,
в доме Шаблыкина, рядом с Английским клубом, занимая довольно большой перегороженный номер. У меня
в это время пребывал спившийся с кругу, бесквартирный поэт Андреев, печатавший недурные
стихи в журналах под псевдонимом Рамзай-Соколий.
Ужин после заседания носил кавказский характер, с неизбежным «Мраволжамирир». Этой грузинской застольной песнью, чередовавшейся с чтением актерами
стихов Акакия Церетели
в русском переводе и с речами, чествовали старика-поэта до утра.
В семидесятых годах на обе столицы славился Монахов, но он был гораздо слабее провинциальной знаменитости — южного актера П. А. Никитина, производившего огромное впечатление своим, им впервые введенным чтением «что
стиха не слышно».
Сам же он всегда был без гроша — раздаст половину, а другую пропьет. А пьян он был постоянно, но всегда
тих и безмолвен. Звали его за глаза Кирюшка-Корнюшка, но все любили его. Он напивался молча, придя
в зрительный зал, неслышно дремал, а то и засыпал
в кресле.
В палатке разлился аромат розы. Я забыл
стихи, забыл незабвенную фигуру Аги, а встал передо мной давешний фельдфебель и за ним целый батальон солдат, старательно мажущий сапоги розовым маслом.
— Обращаю к вам вопросом первую строчку
стихов: «Скажи мне, ты любил на родине своей?…»
В самом деле, вы поэт, значит, любили?
— Но разве мало прекрасных
стихов без объяснений
в любви? А гражданские мотивы? Томас Гуд, Некрасов. О, сколько поэтов! Песни о труде, о поруганной личности, наконец, бурные призывы, как у Лопе де Вега и у нашего московского поэта Пальмина, ни разу не упомянувшего слово «любовь» и давшего бессмертный «Реквием».
— «Ермоловская» публика, — сказал И.К. Казанцев, и сразу поняли, какие пьесы ставить для этой публики. А если приходилось давать что-нибудь вроде «Каширской старины», то он вместо водевиля объявлял дивертисмент, где Ермолова читала
стихи, те самые, которые
в Москве стояли поперек горла жандармской власти.
Не плачьте над трупами павших борцов,
Погибших, с оружьем
в руках…
Не пойте над ними надгробных
стихов,
Слезой не скверните их прах.
Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,
Отдайте им лучший почет.
Шагайте без страха по мертвым телам.
Несите их знамя вперед…
Кованой сталью звенели и звали к бою звенящие слова:
Несите их знамя вперед…
С врагом их под знаменем тех же идей
Ведите их
в бой… до конца…
Печатал
в «Русской мысли», у
В. М. Лаврова и
В. А. Гольцева, под своей полной фамилией
стихи и переводы с польского и одновременно
в «Московском листке», у Пастухова, печатался под псевдонимом «Трефовый король», «Марало Иерихонский» юмористические
стихи, и у него же,
в «Гусляре», подписывался полной фамилией.
— И вы не тот, что
в Воронеже… Мне первый на вас указал Казанцев, потом Андреев-Бурлак рассказывал о своей поездке по Волге и о вас…
Стихи ваши читаю
в журналах. Прочла ваших «Обреченных»
в «Русских ведомостях», то самое, что вы мне рассказывали о работе на белильных заводах.
— Ну, торопитесь… Только одна просьба — не пишите ничего, ничего не пишите
в отчете обо мне. Искренняя просьба… Мне не могут простить Воронежа… Когда я приехала, все меня поздравляли с успехом, а Надежда Михайловна Медведева и говорит мне: «Ты, Машенька, там, болтают, будто запрещенные
стихи читала…»
Островский, на мое счастье, был
в периоде своего загула, когда ему требовались слушатели, которым он читал
стихи, монологи, рассказывал о своих успехах. Днем такие слушатели находились. Он угощал их
в отдельных комнатках трактиров, но, когда наступала ночь, нанимал извозчика по часам, лошадь ставилась на театральном дворе под навесом, а владелец ее зарабатывал по сорок копеек
в час, сидя до рассвета
в комнатке Василия Трофимовича за водкой и закуской, причем сам хозяин закусывал только изюмом или клюквой.
В декабре 1917 года я написал поэму «Петербург», прочитал ее своим друзьям и запер
в стол: это было не время для
стихов. Через год купил у оборванного, мчавшегося по улице мальчугана-газетчика «Знамя труда», большую газету на толстой желтой бумаге. Дома за чаем развертываю, читаю: «Двенадцать». Подпись: «Александр Блок. Январь».