Неточные совпадения
Но трудиться не хотят, а утешаются мыслью, что современная наука есть разработка материалов, что надобно нечеловечьи усилия для
того, чтоб
понять ее, и что скоро упадет с неба или выйдет из-под земли другая, легкая наука.
Если мы вникнем, почему, при всем желании, стремлении к истине, многим наука не дается,
то увидим, что существенная, главная, всеобщая причина одна: все они не
понимают науки и не
понимают, чего хотят от нее.
Дух — Протей; он для человека
то, что человек
понимает под ним и насколько
понимает; совсем не
понимает — его нет, но нет для человека, а не для человечества, не для себя.
В этом отношении материалисты стоят выше и могут служить примером мечтателям — дилетантам: материалисты
поняли дух в природе и только как природу — но перед объективностью ее, несмотря на
то, что в ней нет истинного примирения склонились; оттого между ими являлись такие мощные люди, как Бюффон, Кювье, Лаплас и др.
Из этого ясно можно было
понять — однако не
поняли, — что для новой мысли определения классики, романтики не свойственны, не существенны, что она ни
то, ни другое или, лучше, и
то и другое, но не как механическая смесь, а как химический продукт, уничтоживший в себе свойства составных частей, как результат уничтожает причины, одействотворяя их, как силлогизм уничтожает в себе посылки.
Но так как чувства, вызвавшие неоромантизм, были чисто временные,
то судьбу его можно было легко предвидеть, — стоило вглядеться в характер XIX века, чтоб
понять невозможность продолжительного очарования романтизмом.
Лучшие умы сочувствовали новой науке; но большинство не
понимало ее, и псевдоромантизм, развиваясь, в
то же самое время заманивал в ряды свои юношей и дилетантов.
Он видел, как в нем ценят не
то, что достойно, как в нем
понимают не
то, что он говорит.
Комизм был совершеннейший, когда после долгих трудов догадались
те и другие, что они не
понимают друг друга.
У них метода одна — анатомическая: для
того, чтоб
понять организм, они делают аутопсию.
Отступив от мира и рассматривая его с отрицательной точки, им не захотелось снова взойти в мир; им показалось достаточным знать, что хина лечит от лихорадки, для
того чтоб вылечиться; им не пришло в голову, что для человека наука — момент, по обеим сторонам которого жизнь: с одной стороны — стремящаяся к нему — естественно-непосредственная, с другой — вытекающая из него — сознательно-свободная; они не
поняли, что наука — сердце, в которое втекает темная венозная кровь не для
того, чтоб остаться в нем, а чтоб, сочетавшись с огненным началом воздуха, разлиться алой артериальной кровью.
Доселе Франция и Германия не
понимали друг друга вполне; разное волновало их, разное влекло их, одни и
те же предметы выражались иными языками; весьма недавно они узнали друг друга: их познакомил Наполеон, и после взаимных посещений, когда улеглись страсти вместе с пороховым дымом, они с уважением склонились друг перед другом и признали друг друга.
Гегель чрезвычайно глубокомысленно сказал: «
Понять то, что есть — задача философии, ибо
то, что есть — разум.
Мало
понимать то, что сказано, что написано; надобно
понимать то, что светится в глазах, что веет между строк, надобно так усвоить себе книгу, чтоб выйти из нее.
Человек читает книгу, но
понимает собственно
то, что в его голове.
Это было поэтико-религиозное начало философии истории; оно очевидно лежало в христианстве, но долго не
понимали его; не более, как век
тому назад, человечество подумало и в самом деле стало спрашивать отчета в своей жизни, провидя, что оно недаром идет и что биография его имеет глубокий и единый всесвязывающий смысл.
Воспитание предполагает внесущую, готовую истину; с
того мгновения, как человек
поймет истину, она будет у него в груди, и тогда дело воспитания исчерпано — дело сознательного деяния начнется.
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и
те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
Неточные совпадения
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было…
понимаешь? не
то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
— Да чем же ситцы красные // Тут провинились, матушка? // Ума не приложу! — // «А ситцы
те французские — // Собачьей кровью крашены! // Ну…
поняла теперь?..»
Гласит //
Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, // В день царских именин // Спускал медведя дикого // С своим, и Оболдуева // Медведь
тот ободрал…» // Ну,
поняли, любезные?» // — Как не
понять!
А если и действительно // Свой долг мы ложно
поняли // И наше назначение // Не в
том, чтоб имя древнее, // Достоинство дворянское // Поддерживать охотою, // Пирами, всякой роскошью // И жить чужим трудом, // Так надо было ранее // Сказать… Чему учился я? // Что видел я вокруг?.. // Коптил я небо Божие, // Носил ливрею царскую. // Сорил казну народную // И думал век так жить… // И вдруг… Владыко праведный!..»
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут
понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой люди, люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? //
То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их книги прочитать…