Неточные совпадения
Новое поколение не имеет
этого идолопоклонства, и если бывают случаи, что люди не хотят на волю, то
это просто от лени и из материального расчета.
Это развратнее, спору нет, но ближе к
концу; они, наверно, если что-нибудь и хотят видеть на шее господ, то не владимирскую ленту.
Толочанов, должно быть, очень любил ее; он с
этого времени впал в задумчивость, близкую к помешательству, прогуливал ночи и, не имея своих средств, тратил господские деньги; когда он увидел, что нельзя свести
концов, он 31 декабря 1821 года отравился.
Изредка отпускал он меня с Сенатором в французский театр,
это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и
это удовольствие приносило мне столько же горя, сколько радости. Сенатор приезжал со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде
конца. Театр был у Арбатских ворот, в доме Апраксина, мы жили в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку,
этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он сиживал на лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого
конца, круто подогнувши третий палец под него.
Этот Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным в послании к Лукуллу, был министр народного просвещения С. С. (еще не граф) Уваров, Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег в памяти образчики всех наук, их казовые
концы или, лучше, начала.
И с
этой минуты (которая могла быть в
конце 1831 г.) мы были неразрывными друзьями; с
этой минуты гнев и милость, смех и крик Кетчера раздаются во все наши возрасты, во всех приключениях нашей жизни.
Судьбе и
этого было мало. Зачем в самом деле так долго зажилась старушка мать? Видела
конец ссылки, видела своих детей во всей красоте юности, во всем блеске таланта, чего было жить еще! Кто дорожит счастием, тот должен искать ранней смерти. Хронического счастья так же нет, как нетающего льда.
Пока еще не разразилась над нами гроза, мой курс пришел к
концу. Обыкновенные хлопоты, неспаные ночи для бесполезных мнемонических пыток, поверхностное учение на скорую руку и мысль об экзамене, побеждающая научный интерес, все
это — как всегда. Я писал астрономическую диссертацию на золотую медаль и получил серебряную. Я уверен, что я теперь не в состоянии был бы понять того, что тогда писал и что стоило вес серебра.
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что
это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав,
это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно ждал
конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах человек осторожен и редко увлекается.
Анекдотам и шалостям Чеботарева не было
конца; прибавлю еще два. [
Эти два анекдота не были в первом издании, я их вспомнил, перечитывая листы для поправки (1858). (Прим. А. И. Герцена.)]
—
Это так у нас, домашнее выражение. Скучно, знаете, при наказании, ну, так велишь сечь да куришь трубку; обыкновенно к
концу трубки и наказанию
конец — ну, а в экстренных случаях велишь иной раз и на две трубки угостить приятеля. Полицейские привычны, знают примерно сколько.
Полусвятые и полубродяги, несколько поврежденные и очень набожные, больные и чрезвычайно нечистые,
эти старухи таскались из одного старинного дома в другой; в одном доме покормят, в другом подарят старую шаль, отсюда пришлют крупок и дровец, отюда холста и капусты, концы-то кой-как и сойдутся.
По клочкам изодрано мое сердце, во все время тюрьмы я не был до того задавлен, стеснен, как теперь. Не ссылка
этому причиной. Что мне Пермь или Москва, и Москва — Пермь! Слушай все до
конца.
В
конце 1857 Россия еще не приходила в себя после похорон Николая, ждала и надеялась;
это худшее настроение для воспоминаний… но книга
эта не пропадет.
Мало-помалу из них составляются группы. Более родное собирается около своих средоточий; группы потом отталкивают друг друга.
Это расчленение дает им ширь и многосторонность для развития; развиваясь до
конца, то есть до крайности, ветви опять соединяются, как бы они ни назывались — кругом Станкевича, славянофилами или нашим кружком.
Как ни привольно было нам в Москве, но приходилось перебираться в Петербург. Отец мой требовал
этого; граф Строганов — министр внутренних дел — велел меня зачислить по канцелярии министерства, и мы отправились туда в
конце лета 1840 года.
Не одни железные цепи перетирают жизнь; Чаадаев в единственном письме, которое он мне писал за границу (20 июля 1851), говорит о том, что он гибнет, слабеет и быстрыми шагами приближается к
концу — «не от того угнетения, против которого восстают люди, а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое по
этому самому пагубнее первого».
Мы думаем, что Россия не так не способна к нему, и на
этом сходимся с славянами. На
этом основана наша вера в ее будущность. Вера, которую я проповедовал с
конца 1848 года.
Помирятся ли
эти трое, померившись, сокрушат ли друг друга; разложится ли Россия на части, или обессиленная Европа впадет в византийский маразм; подадут ли они друг другу руку, обновленные на новую жизнь и дружный шаг вперед, или будут резаться без
конца, — одна вещь узнана нами и не искоренится из сознания грядущих поколений,
это — то, что разумное и свободное развитие русского народного быта совпадает с стремлениями западного социализма.
…Печально сидел я раз в мрачном, неприятном Цюрихе, в столовой у моей матери;
это было в
конце декабря 1849.
Разум, мысль на
конце —
это заключение; все начинается тупостью новорожденного; возможность и стремление лежат в нем, но, прежде чем он дойдет до развития и сознания, он подвергается ряду внешних и внутренних влияний, отклонений, остановок.
Не таков Люцифер в «Каине»;
это печальный ангел тьмы, на его лбу тускло мерцает звезда горькой думы, полного внутреннего распадения,
концы которого не сведешь.
Теперь я привык к
этим мыслям, они уже не пугают меня. Но в
конце 1849 года я был ошеломлен ими, и, несмотря на то что каждое событие, каждая встреча, каждое столкновение, лицо — наперерыв обрывали последние зеленые листья, я еще упрямо и судорожно искал выхода.
Надобно иметь много храбрости, чтоб признаваться в таких впечатлениях, которые противоречат общепринятому предрассудку или мнению. Я долго не решался при посторонних сказать, что «Освобожденный Иерусалим» — скучен, что «Новую Элоизу» — я не мог дочитать до
конца, что «Герман и Доротея» — произведение мастерское, но утомляющее до противности. Я сказал что-то в
этом роде Фогту, рассказывая ему мое замечание о концерте.
Это-то именно и сбивает его соотечественников, привыкших к нравоучениям на
конце басни, к систематическим формулам, оглавлениям, к отвлеченным обязательным рецептам.
— Что же
это значит? Пользуясь тем, что я в тюрьме, вы спите там, в редакции. Нет, господа, эдак я откажусь от всякого участия и напечатаю мой отказ, я не хочу, чтоб мое имя таскали в грязи, у вас надобно стоять за спиной, смотреть за каждой строкой. Публика принимает
это за мой журнал, нет,
этому надобно положить
конец. Завтра я пришлю статью, чтоб загладить дурное действие вашего маранья, и покажу, как я разумею дух, в котором должен быть наш орган.
…Музыка гремит, кареты подъезжают… Не знаю, как
это случилось, но я заснул; кто-то отворил дверь и разбудил меня… Музыка гремит, кареты подъезжают,
конца не видать… Они в самом деле его убьют!
Неточные совпадения
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глуповцам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она остервенялась при
этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу прикасались
концами раскаленных железных прутьев.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что
это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить без
конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее
конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них не было, а плотники были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть может, благодаря
этому обстоятельству избежали смешения языков.
Это последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев без
конца; но они сами изнемогали под бременем своего счастья.
Толпе
этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет его пополам — и дело с
концом. А он вместо того разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела: