Неточные совпадения
Огорчился было Соколовский, но скрепив
сердце подумал, подумал и
написал ко всем gros bonnets, что он страшно занемог и праздник откладывает.
Были у нас платонические мечтатели и разочарованные юноши в семнадцать лет. Вадим даже
писал драму, в которой хотел представить «страшный опыт своего изжитого
сердца».
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался
писать «о кредите», — нет, не туда рвалось
сердце, но другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
Право, это не выученные слова, прямо из
сердца…» В другом письме она благодарят за то, что «барышня» часто
пишет ей.
Так оканчивалось мое первое письмо к NataLie. И замечательно, что, испуганный словом «
сердца», я его не
написал, а
написал в конце письма «Твой брат».
Когда совсем смерклось, мы отправились с Кетчером. Сильно билось
сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж; в нижнем этаже, где мы так юно жили, жил портной… вот Поварская — дух занимается: в мезонине, в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она
пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело горит, так мне горит.
«Я еще не опомнился от первого удара, —
писал Грановский вскоре после кончины Станкевича, — настоящее горе еще не трогало меня: боюсь его впереди. Теперь все еще не верю в возможность потери — только иногда сжимается
сердце. Он унес с собой что-то необходимое для моей жизни. Никому на свете не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и благотворно».
Правда того времени так, как она тогда понималась, без искусственной перспективы, которую дает даль, без охлаждения временем, без исправленного освещения лучами, проходящими через ряды других событий, сохранилась в записной книге того времени. Я собирался
писать журнал, начинал много раз и никогда не продолжал. В день моего рождения в Новгороде Natalie подарила мне белую книгу, в которой я иногда
писал, что было на
сердце или в голове.
Осенью 1853 года он
пишет: «
Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде (то есть при мне) и чем стали теперь. Вино пьем по старой памяти, но веселья в
сердце нет; только при воспоминании о тебе молодеет душа. Лучшая, отраднейшая мечта моя в настоящее время — еще раз увидеть тебя, да и она, кажется, не сбудется».
Наконец, дошел черед и до «Письма». Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон: от каждого слова веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак
пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда… читаю далее, — «Письмо» растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на
сердце.
Чаадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным? //…Но в
сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень, и тишина,
И в умиленьи вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена!
Как
сердце их должно возрадоваться, что в Париже, после Вольтера, после Бомарше, после Ж. Санд и Гюго, —
пишут так бумаги!
X. с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что
написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в
сердце и что дорога может мне быть очень вредна.
Неточные совпадения
Стародум(один). Он, конечно,
пишет ко мне о том же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда дядя его мой истинный друг, когда вся публика считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее
сердце…
«Точию же, братие, сами себя прилежно испытуйте, —
писали тамошние посадские люди, — да в
сердцах ваших гнездо крамольное не свиваемо будет, а будете здравы и пред лицом начальственным не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны».
Также мучало его воспоминание о письме, которое он
написал ей; в особенности его прощение, никому ненужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его
сердце стыдом и раскаянием.
«Madame la Comtesse, [Графиня,] — Христианские чувства, которые наполняют ваше
сердце, дают мне, я чувствую, непростительную смелость
писать вам.
Я знаю: дам хотят заставить // Читать по-русски. Право, страх! // Могу ли их себе представить // С «Благонамеренным» в руках! // Я шлюсь на вас, мои поэты; // Не правда ль: милые предметы, // Которым, за свои грехи, //
Писали втайне вы стихи, // Которым
сердце посвящали, // Не все ли, русским языком // Владея слабо и с трудом, // Его так мило искажали, // И в их устах язык чужой // Не обратился ли в родной?