Неточные совпадения
Лицо его
было приветливо, черты мягки и округлы, выражение лица усталое и
печальное.
Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило
печальным доказательством, как мало развито
было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь
были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже — бескорыстно.
Небольшая гостиная возле, где все дышало женщиной и красотой,
была как-то неуместна в доме строгости и следствий; мне
было не по себе там и как-то жаль, что прекрасно развернувшийся цветок попал на кирпичную,
печальную стену съезжей.
Разумеется, все это
было неловко и щемило душу — шныряющие шпионы, писаря, чтение инструкции жандарму, который должен
был меня везти, невозможность сказать что-нибудь без свидетелей, — словом, оскорбительнее и
печальнее обстановки нельзя
было придумать.
Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести до сведения государя о положении дел. Боясь обыкновенного пути, он отправился на Кяхту и оттуда пробрался с караваном чаев через сибирскую границу. Он нашел случай в Царском Селе подать Александру свою просьбу, умоляя его прочесть ее. Александр
был удивлен, поражен страшными вещами, прочтенными им. Он позвал мещанина и, долго говоря с ним, убедился в
печальной истине его доноса. Огорченный и несколько смущенный, он сказал ему...
В этой неуверенности в земной жизни и хлебе насущном
есть что-то отжившее, подавленное, несчастное и
печальное.
Губернатор Корнилов должен
был назначить от себя двух чиновников при ревизии. Я
был один из назначенных. Чего не пришлось мне тут прочесть! — и
печального, и смешного, и гадкого. Самые заголовки дел поражали меня удивлением.
Ребенок не привыкал и через год
был столько же чужд, как в первый день, и еще
печальнее. Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты не порезвишься, не пробежишь», девочка улыбалась, краснела, благодарила, но оставалась на своем месте.
Одно существо поняло положение сироты; за ней
была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие
печальные?» Девочка бросалась к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая головой, уходила с подсвечником в руке.
«…Мое ребячество
было самое
печальное, горькое, сколько слез пролито, не видимых никем, сколько раз, бывало, ночью, не понимая еще, что такое молитва, я вставала украдкой (не смея и молиться не в назначенное время) и просила бога, чтоб меня кто-нибудь любил, ласкал.
Унылая, грустная дружба к увядающей Саше имела
печальный, траурный отблеск. Она вместе с словами диакона и с отсутствием всякого развлечения удаляла молодую девушку от мира, от людей. Третье лицо, живое, веселое, молодое и с тем вместе сочувствовавшее всему мечтательному и романтическому,
было очень на месте; оно стягивало на землю, на действительную, истинную почву.
Зачем она встретилась именно со мной, неустоявшимся тогда? Она могла
быть счастливой, она
была достойна счастья.
Печальное прошедшее ушло, новая жизнь любви, гармонии
была так возможна для нее! Бедная, бедная Р.! Виноват ли я, что это облако любви, так непреодолимо набежавшее на меня, дохнуло так горячо, опьянило, увлекло и разнеслось потом?
Ее длинная, полная движения жизнь, страшное богатство встреч, столкновений образовали в ней ее высокомерный, но далеко не лишенный
печальной верности взгляд. У нее
была своя философия, основанная на глубоком презрении к людям, которых она оставить все же не могла, по деятельному характеру.
Говорить
было опасно — да и нечего
было сказать; вдруг тихо поднялась какая-то
печальная фигура и потребовала речи для того, чтоб спокойно сказать свое lasciate ogni speranza.
Старикам и молодым
было неловко с ним, не по себе; они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его
печальной насмешки, его язвительного снисхождения.
В мире не
было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное проклятие ей, которым он замыкал свое
печальное существование и существование целого периода русской истории. Он должен
был возбудить в них сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все дорогое им, начиная с Москвы.
Судьба остальных вряд не
была еще
печальнее.
Последние два дня
были смутны и печальны. Гарибальди избегал говорить о своем отъезде и ничего не говорил о своем здоровье… во всех близких он встречал
печальный упрек. Дурно
было у него на душе, но он молчал.
В окно
был виден ряд карет; эти еще не подъехали, вот двинулась одна, и за ней вторая, третья, опять остановка, и мне представилось, как Гарибальди, с раненой рукой, усталый,
печальный, сидит, у него по лицу идет туча, этого никто не замечает и все плывут кринолины и все идут right honourable'и — седые, плешивые, скулы, жирафы…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма
печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Нам должно
было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие
напевы были печальнее, заунывнее. «И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там
есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку железной своей клетки».
Прислушиваюсь —
напев старинный, то протяжный и
печальный, то быстрый и живой.
Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько
печальных групп, медленно подымающихся в гору; то
были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно
было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь
была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.
Блеснет заутра луч денницы // И заиграет яркий день; // А я,
быть может, я гробницы // Сойду в таинственную сень, // И память юного поэта // Поглотит медленная Лета, // Забудет мир меня; но ты // Придешь ли, дева красоты, // Слезу пролить над ранней урной // И думать: он меня любил, // Он мне единой посвятил // Рассвет
печальный жизни бурной!.. // Сердечный друг, желанный друг, // Приди, приди: я твой супруг!..»