Неточные совпадения
Услышав, что вся компания второй день ничего не
ела,
офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе
были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не
было.
Пожар достиг в эти дня страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон
был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План войны
был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые
офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался и он.
Рассказывают, что при Павле на Дону
было какое-то частное возмущение казаков, в котором замешались два
офицера.
Мне одному она доверила тайну любви к одному
офицеру Александрийского гусарского полка, в черном ментике и в черном доломане; это
была действительная тайна, потому что и сам гусар никогда не подозревал, командуя своим эскадроном, какой чистый огонек теплился для него в груди восьмнадцатилетней девушки.
Когда он дошел до залы и уселся, тогда надобно
было встать. Попечитель Писарев счел нужным в кратких, но сильных словах отдать приказ, по-русски, о заслугах его превосходительства и знаменитого путешественника; после чего Сергей Глинка, «
офицер», голосом тысяча восьмисот двенадцатого года, густосиплым, прочел свое стихотворение, начинавшееся так...
Костенецкий отличился рядовым на Кавказе и
был произведен в
офицеры, Антонович тоже.
В небольшом этапе
было человек восемьдесят народу в цепях, бритых и небритых, женщин, детей; все они расступились перед
офицером, и мы увидели на грязном полу, в углу, на соломе какую-то фигуру, завернутую в кафтан ссыльного.
Полежаева отправили на Кавказ; там он
был произведен за отличие в унтер-офицеры. Годы шли и шли; безвыходное, скучное положение сломило его; сделаться полицейским поэтом и
петь доблести Николая он не мог, а это
был единственный путь отделаться от ранца.
Унтер-офицер заметил, что если я хочу
поесть, то надобно послать купить что-нибудь, что казенный паек еще не назначен и что он еще дня два не
будет назначен; сверх того, как он состоит из трех или четырех копеек серебром, то хорошие арестанты предоставляют его в экономию.
Старик
был лет за двадцать пять морским
офицером. Нельзя не согласиться с министром, который уверял капитана Копейкина, что в России, некоторым образом, никакая служба не остается без вознаграждения. Его судьба спасла в Лиссабоне для того, чтоб
быть обруганным Цынским, как мальчишка, после сорокалетней службы.
Это
был отставной гвардейский
офицер, он имел интригу с какой-то горничной и
был у нее, когда загорелся флигель.
Меня привели в небольшую канцелярию. Писаря, адъютанты,
офицеры — все
было голубое. Дежурный
офицер, в каске и полной форме, просил меня подождать и даже предложил закурить трубку, которую я держал в руках. После этого он принялся писать расписку в получении арестанта; отдав ее квартальному, он ушел и воротился с другим
офицером.
Жандарм светил нам, мы сошли с лестницы, прошли несколько шагов двором, взошли небольшой дверью в длинный коридор, освещенный одним фонарем; по обеим сторонам
были небольшие двери, одну из них отворил дежурный
офицер; дверь вела в крошечную кордегардию, за которой
была небольшая комнатка, сырая, холодная и с запахом подвала.
Дежурный
офицер тоже колко улыбнулся, однако жандарму сказали, чтоб он только смотрел; я вынул все, что
было.
У меня в кисете
был перочинный ножик и карандаш, завернутые в бумажке; я с самого начала думал об них и, говоря с
офицером, играл с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал в руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак на стол, жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш
были спасены — вот жандарму с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной полиции.
Я
выпил, он поднял меня и положил на постель; мне
было очень дурно, окно
было с двойной рамой и без форточки; солдат ходил в канцелярию просить разрешения выйти на двор; дежурный
офицер велел сказать, что ни полковника, ни адъютанта нет налицо, а что он на свою ответственность взять не может. Пришлось оставаться в угарной комнате.
Потом комендант разрешил нам иметь чернильницу и гулять по двору. Бумага давалась счетом на том условии, чтоб все листы
были целы. Гулять
было дозволено раз в сутки на дворе, окруженном оградой и цепью часовых, в сопровождении солдата и дежурного
офицера.
Утром я варил с помощью жандарма в печке кофей; часов в десять являлся дежурный
офицер, внося с собой несколько кубических футов мороза, гремя саблей, в перчатках, с огромными обшлагами, в каске и шинели; в час жандарм приносил грязную салфетку и чашку супа, которую он держал всегда за края, так что два большие пальца
были приметно чище остальных.
А капитан на другой день к
офицеру пришел и говорит: «Вы не гневайтесь на молдаванку, мы ее немножко позадержали, она, то
есть, теперь в реке, а с вами, дескать, прогуляться можно на сабле или на пистолях, как угодно».
Когда
офицеры ознакомились со мной, они делали все маленькие льготы и облегчения, которые от них зависели, жаловаться на них
было бы грешно.
Один молодой
офицер рассказывал мне, что в 1831 году он
был командирован отыскать и захватить одного польского помещика, скрывавшегося в соседстве своего имения.
— Ей-богу, не знаю, — говорил
офицер, — как это случилось и что со мной
было, но я сошел с чердака и велел унтеру собрать команду. Через два часа мы его усердно искали в другом поместье, пока он пробирался за границу. Ну, женщина! Признаюсь!
Нельзя
быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно
быть жандармским
офицером, — не утратив всего человеческого достоинства, так как сплошь да рядом можно найти женственность, нежное сердце и даже благородство в несчастных жертвах «общественной невоздержности».
Шумно, весело, обнимаясь и пожимая друг другу руки, стояли мы, окруженные цепью жандармских и гарнизонных
офицеров. Свидание одушевило всех; расспросам, анекдотам не
было конца.
Двери растворились.
Офицеры разделили нас на три отдела; в первом
были: Соколовский, живописец Уткин и
офицер Ибаев; во втором
были мы; в третьем tutti frutti. [все прочие (ит.).]
Ибаев
был виноватее других только эполетами. Не
будь он
офицер, его никогда бы так не наказали. Человек этот попал на какую-то пирушку, вероятно,
пил и
пел, как все прочие, но, наверное, не более и не громче других.
Утром 10 апреля жандармский
офицер привез меня в дом генерал-губернатора. Там, в секретном отделении канцелярии, позволено
было родственникам проститься со мною.
… В Перми меня привезли прямо к губернатору. У него
был большой съезд, в этот день венчали его дочь с каким-то
офицером. Он требовал, чтоб я взошел, и я должен
был представиться всему пермскому обществу в замаранном дорожном архалуке, в грязи и пыли. Губернатор, потолковав всякий вздор, запретил мне знакомиться с сосланными поляками и велел на днях прийти к нему, говоря, что он тогда сыщет мне занятие в канцелярии.
Пожилых лет, небольшой ростом
офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки. Это
был один из тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в том роде, как служат старые лошади, полагая, вероятно, что так и надобно на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала
было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто;
офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на дороге» (и
офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
И притом заметьте, что их вел добряк
офицер, которому явно
было жаль детей. Ну, а если б попался военно-политический эконом?
В канцелярии
было человек двадцать писцов. Большей частию люди без малейшего образования и без всякого нравственного понятия — дети писцов и секретарей, с колыбели привыкнувшие считать службу средством приобретения, а крестьян — почвой, приносящей доход, они продавали справки, брали двугривенные и четвертаки, обманывали за стакан вина, унижались, делали всякие подлости. Мой камердинер перестал ходить в «бильярдную», говоря, что чиновники плутуют хуже всякого, а проучить их нельзя, потому что они
офицеры.
Один закоснелый сармат, старик, уланский
офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя
было освободить Польшу.
Долею это
были дочери эмигрантов, разорившихся дворян, вдовы
офицеров, часто их покинутые жены.
У одной из ее знакомых
был сын,
офицер, только что возвратившийся с Кавказа; он
был молод, образован и весьма порядочный человек.
Офицер очень деликатно устранился. Княгиня
была поражена, оскорблена и решилась узнать, в чем дело. Сестра
офицера, с которой говорила сама Natalie и которая дала слово брату ничего не передавать княгине, рассказала все компаньонке. Разумеется, та тотчас же донесла.
Кетчер рассказал ему, в чем дело,
офицер в ответ налил мне стакан красного вина и поблагодарил за доверие, потом отправился со мной в свою спальню, украшенную седлами и чепраками, так что можно
было думать, что он спит верхом.
Во Владимире стоял тогда Сибирский уланский полк; я мало
был знаком с
офицерами, но, встречаясь довольно часто с одним из них в публичной библиотеке, я стал с ним кланяться; он
был очень учтив и мил.
— А нам еще строже запрещено
быть свидетелями и шаферами без позволения, — заметил ему
офицер, — а ведь вот я иду же.
Довольно вам сказать, что на днях я обедал у одного знакомого, там
был инженерный
офицер; хозяин спросил его, хочет ли он со мной познакомиться?
Бакунин, кончив курс в артиллерийском корпусе,
был выпущен в гвардию
офицером.
…Грустно сидели мы вечером того дня, в который я
был в III Отделении, за небольшим столом — малютка играл на нем своими игрушками, мы говорили мало; вдруг кто-то так рванул звонок, что мы поневоле вздрогнули. Матвей бросился отворять дверь, и через секунду влетел в комнату жандармский
офицер, гремя саблей, гремя шпорами, и начал отборными словами извиняться перед моей женой: «Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что дама, что дети, чрезвычайно неприятно…»
Жандармы — цвет учтивости, если б не священная обязанность, не долг службы, они бы никогда не только не делали доносов, но и не дрались бы с форейторами и кучерами при разъездах. Я это знаю с Крутицких казарм, где
офицер désolé [расстроенный (фр.).]
был так глубоко огорчен необходимостью шарить в моих карманах.
Генерал подошел к той двери, из которой должен
был выйти Бенкендорф, и замер в неподвижной вытяжке; я с большим любопытством рассматривал этот идеал унтер-офицера… ну, должно
быть, солдат посек он на своем веку за шагистику; откуда берутся эти люди?
Он участвовал в убийстве Павла,
будучи молодым семеновским
офицером, и потом
был замешан в непонятное и необъясненное дело Сперанского в 1812 году.
Дела о раскольниках
были такого рода, что всего лучше
было их совсем не подымать вновь, я их просмотрел и оставил в покое. Напротив, дела о злоупотреблении помещичьей власти следовало сильно перетряхнуть; я сделал все, что мог, и одержал несколько побед на этом вязком поприще, освободил от преследования одну молодую девушку и отдал под опеку одного морского
офицера. Это, кажется, единственная заслуга моя по служебной части.
Между нерешенными делами моего отделения
была сложная и длившаяся несколько лет переписка о буйстве и всяких злодействах в своем именье отставного морского
офицера Струговщикова.
Ему тотчас сказали, как что
было; яростный
офицер собирался напасть на меня из-за угла, подкупить бурлаков и сделать засаду, но, непривычный к сухопутным кампаниям, мирно скрылся в какой-то уездный город.
В Риме
был бы Брут, в Афинах — Периклес,
Но здесь, под гнетом власти царской,
Он только
офицер гусарской…
Сначала я
был потерян в обществе стариков, гвардейских
офицеров времен Екатерины, товарищей моего отца, и других стариков, нашедших тихое убежище в странноприимном сенате, товарищей его брата.