Неточные совпадения
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме,
не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что
не находил этого странным. Теперь я стал
иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Надобно же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда
не называл его
иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда еще
не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и
не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Я уверен, что моему отцу ни разу
не приходило в голову, какую жизнь он заставляет меня вести,
иначе он
не отказывал бы мне в самых невинных желаниях, в самых естественных просьбах.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то
иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул в лице, мне было
не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
Пока человек идет скорым шагом вперед,
не останавливаясь,
не задумываясь, пока
не пришел к оврагу или
не сломал себе шеи, он все полагает, что его жизнь впереди, свысока смотрит на прошедшее и
не умеет ценить настоящего. Но когда опыт прибил весенние цветы и остудил летний румянец, когда он догадывается, что жизнь, собственно, прошла, а осталось ее продолжение, тогда он
иначе возвращается к светлым, к теплым, к прекрасным воспоминаниям первой молодости.
… А
не странно ли подумать, что, умей Зонненберг плавать или утони он тогда в Москве-реке, вытащи его
не уральский казак, а какой-нибудь апшеронский пехотинец, я бы и
не встретился с Ником или позже,
иначе,
не в той комнатке нашего старого дома, где мы, тайком куря сигарки, заступали так далеко друг другу в жизнь и черпали друг в друге силу.
Наш век
не производит более этих цельных, сильных натур; прошлое столетие, напротив, вызвало их везде, даже там, где они
не были нужны, где они
не могли
иначе развиться, как в уродство.
Дяди, перенесшие на него зуб, который имели против отца,
не называли его
иначе как «Химик», придавая этому слову порицательный смысл и подразумевая, что химия вовсе
не может быть занятием порядочного человека.
В начале царствования Александра в Тобольск приезжал какой-то ревизор. Ему нужны были деловые писаря, кто-то рекомендовал ему Тюфяева. Ревизор до того был доволен им, что предложил ему ехать с ним в Петербург. Тогда Тюфяев, у которого, по собственным словам, самолюбие
не шло дальше места секретаря в уездном суде,
иначе оценил себя и с железной волей решился сделать карьеру.
Наш доктор знал Петровского и был его врачом. Спросили и его для формы. Он объявил инспектору, что Петровский вовсе
не сумасшедший и что он предлагает переосвидетельствовать,
иначе должен будет дело это вести дальше. Губернское правление было вовсе
не прочь, но, по несчастию, Петровский умер в сумасшедшем доме,
не дождавшись дня, назначенного для вторичного свидетельства, и несмотря на то что он был молодой, здоровый малый.
Случай мне помог,
иначе он сильно повредил бы мне; иметь зуб на зло, которое он мне
не сделал, было бы смешно и жалко.
В Перми, в Вятке на меня смотрели совсем
иначе, чем в Москве; там я был молодым человеком, жившим в родительском доме, здесь, в этом болоте, я стал на свои ноги, был принимаем за чиновника, хотя и
не был вовсе им.
Не знаю. В последнее время, то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена ко мне; но мой арест, слухи о нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех пор меня
иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана». Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься со мной.
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел месяц и
иначе осветил все; я был один с ямщиком и все смотрел и все был там с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила,
не помнил!
Нам, сверх того,
не к чему возвращаться. Государственная жизнь допетровской России была уродлива, бедна, дика — а к ней-то и хотели славяне возвратиться, хотя они и
не признаются в этом; как же
иначе объяснить все археологические воскрешения, поклонение нравам и обычаям прежнего времени и самые попытки возвратиться
не к современной (и превосходной) одежде крестьян, а к старинным неуклюжим костюмам?
— Знаете ли что, — сказал он вдруг, как бы удивляясь сам новой мысли, —
не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но
не дойдешь до того, чтобы понять природу
иначе, как простое, беспрерывное брожение,
не имеющее цели, и которое может и продолжаться, и остановиться. А если это так, то вы
не докажете и того, что история
не оборвется завтра,
не погибнет с родом человеческим, с планетой.
Примирения вообще только тогда возможны, когда они
не нужны, то есть когда личное озлобление прошло или мнения сблизились и люди сами видят, что
не из чего ссориться.
Иначе всякое примирение будет взаимное ослабление, обе стороны полиняют, то есть сдадут свою резкую окраску. Попытка нашего Кучук-Кайнарджи очень скоро оказалась невозможной, и бой закипел с новым ожесточением.
Та сторона движения, которую комитет представлял, то есть восстановление угнетенных национальностей,
не была так сильна в 1851 году, чтоб иметь явно свою юнту. Существование такого комитета доказывало только терпимость английского законодательства и отчасти то, что министерство
не верило в его силу,
иначе оно прихлопнуло бы его или alien биллем, [законом об иностранцах (англ.).] или предложением приостановить habeas corpus.
Действительно, натура Фогта такова, что он никогда
иначе не думал и
не мог
иначе думать, в этом-то и состоит его непосредственный реализм.
Реальная истина должна находиться под влиянием событий, отражать их, оставаясь верною себе,
иначе она
не была бы живой истиной, а истиной вечной, успокоившейся от треволнений мира сего — в мертвой тишине святого застоя.
— Ну, что он? Ein famoser Kerl!.. [Великолепный малый! (нем.)] Да ведь если б он мне
не обещал целые три года, я бы
иначе вел дела… Этого нельзя было ждать, нельзя… А что его рана?
Ледрю-Роллен, с большой вежливостию ко мне, отказался от приглашения. Он говорил, что душевно был бы рад опять встретиться с Гарибальди и, разумеется, готов бы был ехать ко мне, но что он, как представитель Французской республики, как пострадавший за Рим (13 июня 1849 года),
не может Гарибальди видеть в первый раз
иначе, как у себя.