Неточные совпадения
Долго я сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но
на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом
счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; все было так синё, синё, а
на душе темно, темно».
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела
на свою молодежь с такою гордостью, с таким
счастием и потом поднимала
на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как в эти минуты мне хотелось броситься ей
на шею, поцеловать ее руку. И к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
Какое
счастье вовремя умереть для человека, не умеющего в свой час ни сойти со сцены, ни идти вперед. Это я думал, глядя
на Полевого, глядя
на Пия IX и
на многих других!..
Пророчество ее скоро сбылось; по
счастию,
на этот раз гроза пронеслась над головой ее семьи, но много набралась бедная горя и страху.
Вот этот-то народный праздник, к которому крестьяне привыкли веками, переставил было губернатор, желая им потешить наследника, который должен был приехать 19 мая; что за беда, кажется, если Николай-гость тремя днями раньше придет к хозяину?
На это надобно было согласие архиерея; по
счастию, архиерей был человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения отпраздновать 23 мая 19-го.
«С Новым годом! С новым
счастьем!..» — в самом деле, с новым
счастьем. Разве я не был
на возвратном пути? Всякий час приближал меня к Москве, — сердце было полно надежд.
По
счастию, деревень у нас очень много, а становых бывает два
на уезд.
Мне было жаль оставить ее в слезах, я ей болтал полушепотом какой-то бред… Она взглянула
на меня, ивее глазах мелькнуло из-за слез столько
счастья, что я улыбнулся. Она как будто поняла мою мысль, закрыла лицо обеими руками и встала… Теперь было в самом деле пора, я отнял ее руки, расцеловал их, ее — и вышел.
Зачем она встретилась именно со мной, неустоявшимся тогда? Она могла быть счастливой, она была достойна
счастья. Печальное прошедшее ушло, новая жизнь любви, гармонии была так возможна для нее! Бедная, бедная Р.! Виноват ли я, что это облако любви, так непреодолимо набежавшее
на меня, дохнуло так горячо, опьянило, увлекло и разнеслось потом?
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня
на новую жизнь, желала нам
счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку
на забвение прошедшего и
на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Но в этом одиночестве грудь наша не была замкнута
счастием, а, напротив, была больше, чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все стороны, думали и читали, отдавались всему и снова сосредоточивались
на нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все было родное, созвучное.
И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного
счастия нет с тревогой; полное
счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила
на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
…Как человеческая грудь богата
на ощущение
счастия,
на радость, лишь бы люди умели им отдаваться, не развлекаясь пустяками.
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел
на доктора и
на таинственное лицо «бабушки» с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего; по
счастию, к нам из Москвы приехала, по просьбе моего отца,
на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
Потом я оставил комнату, я не мог больше вынести, взошел к себе и бросился
на диван, совершенно обессиленный, и с полчаса пролежал без определенной мысли, без определенного чувства, в какой-то боли
счастья.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил о пропуске тебе, ответа еще нет. У вас это труднее будет обделать, я полагаюсь
на маменьку. Тебе
счастье насчет меня, ты была последней из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердой надеждой увидеться скоро, в десятом часу, а в два я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь. Зная тебя, я знаю, что это доставит тебе удовольствие, будь уверена, что и мне также. Ты для меня родная сестра.
«L'autre jour done je repassais dans ma mémoire toute ma vie. Un bonheur, qui ne m'a jamais trahi, c'est ton amitié. De toutes mes passions une seuLe, qui est restée intacte, c'est mon amitié pour toi, car mon amitié est une passion». [
На днях я пробежал в памяти всю свою жизнь.
Счастье, которое меня никогда не обманывало, — это твоя дружба. Из всех моих страстей единственная, которая осталась неизменной, это моя дружба к тебе, ибо моя дружба — страсть (фр.).]
Между теми записками и этими строками прошла и совершилась целая жизнь, — две жизни, с ужасным богатством
счастья и бедствий. Тогда все дышало надеждой, все рвалось вперед, теперь одни воспоминания, один взгляд назад, — взгляд вперед переходит пределы жизни, он обращен
на детей. Я иду спиной, как эти дантовские тени, со свернутой головой, которым il veder dinanziera tolto. [не дано было смотреть вперед (ит.).]
Она упрекала меня в разрушении ее
счастья из самолюбивого притязания
на исключительную дружбу Огарева, в отталкивающей гордости.
В этом положении она била ее по спине и по голове вальком и, когда выбилась из сил, позвала кучера
на смену; по
счастию, его не было в людской, барыня вышла, а девушка, полубезумная от боли, окровавленная, в одной рубашке, бросилась
на улицу и в частный дом.
С другой стороны было написано рукой Natalie: «1 января 1841. Вчера Александр дал мне этот листок; лучшего подарка он не мог сделать, этот листок разом вызвал всю картину трехлетнего
счастья, беспрерывного, беспредельного, основанного
на одной любви.
«…Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания — почки, из которых разовьется их
счастие. Поймут ли они, отчего мы лентяи, ищем всяких наслаждений, пьем вино и прочее? Отчего руки не подымаются
на большой труд, отчего в минуту восторга не забываем тоски?.. Пусть же они остановятся с мыслью и с грустью перед камнями, под которыми мы уснем: мы заслужили их грусть!»
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По
счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: «Господа, извините меня, я вас оставлю
на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диц — немец, я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь».
Товарищ, верь; взойдет она,
Заря пленительного
счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И
на обломках самовластья
Напишут наши имена.
В первую минуту, когда Хомяков почувствовал эту пустоту, он поехал гулять по Европе во время сонного и скучного царствования Карла X, докончив в Париже свою забытую трагедию «Ермак» и потолковавши со всякими чехами и далматами
на обратном пути, он воротился. Все скучно! По
счастию, открылась турецкая война, он пошел в полк, без нужды, без цели, и отправился в Турцию. Война кончилась, и кончилась другая забытая трагедия — «Дмитрий Самозванец». Опять скука!
По первым билетам деньги немедленно были уплачены; по следующим,
на гораздо значительнейшую сумму, уплата хотя и была сделана, но корреспондент Ротшильда извещал его, что
на мой капитал наложено запрещение, — по
счастью, его не было больше.
X. с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По
счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался
на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в сердце и что дорога может мне быть очень вредна.
Тут, по
счастью, я вспомнил, что в Париже, в нашем посольстве, объявляя Сазонову приказ государя возвратиться в Россию, секретарь встал, и Сазонов, ничего не подозревая, тоже встал, а секретарь это делал из глубокого чувства долга, требующего, чтоб верноподданный держал спину
на ногах и несколько согбенную голову, внимая монаршую волю. А потому, по мере того как консул вставал, я глубже и покойнее усаживался в креслах и, желая, чтоб он это заметил, сказал ему, кивая головой...