Неточные совпадения
Записки эти не первый опыт. Мне
было лет двадцать пять, когда я начинал писать что-то вроде воспоминаний. Случилось это так: переведенный из Вятки во Владимир — я ужасно скучал. Остановка перед Москвой дразнила меня, оскорбляла; я
был в положении человека, сидящего на последней станции без
лошадей!
Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не
был заряжен; барин сам видел и закричал ему: «Оставь
лошадь, не твое дело».
А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он
был жив;
лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно
быть, она там сгорела.
Он уехал в свое тамбовское именье; там мужики чуть не убили его за волокитство и свирепости; он
был обязан своему кучеру и
лошадям спасением жизни.
Он никогда не бывал дома. Он заезжал в день две четверки здоровых
лошадей: одну утром, одну после обеда. Сверх сената, который он никогда не забывал, опекунского совета, в котором бывал два раза в неделю, сверх больницы и института, он не пропускал почти ни один французский спектакль и ездил раза три в неделю в Английский клуб. Скучать ему
было некогда, он всегда
был занят, рассеян, он все ехал куда-нибудь, и жизнь его легко катилась на рессорах по миру оберток и переплетов.
У нас
было тоже восемь
лошадей (прескверных), но наша конюшня
была вроде богоугодного заведения для кляч; мой отец их держал отчасти для порядка и отчасти для того, чтоб два кучера и два форейтора имели какое-нибудь занятие, сверх хождения за «Московскими ведомостями» и петушиных боев, которые они завели с успехом между каретным сараем и соседним двором.
Вслед за тем тот же лакей Сенатора, большой охотник до политических новостей и которому
было где их собирать по всем передним сенаторов и присутственных мест, по которым он ездил с утра до ночи, не имея выгоды
лошадей, которые менялись после обеда, сообщил мне, что в Петербурге
был бунт и что по Галерной стреляли «в пушки».
Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием слушал их жеванье и фырканье на дворе и принимал большое участие в суете кучеров, в спорах людей о том, где кто сядет, где кто положит свои пожитки; в людской огонь горел до самого утра, и все укладывались, таскали с места на место мешки и мешочки и одевались по-дорожному (ехать всего
было около восьмидесяти верст!).
Отец мой вовсе не раньше вставал на другой день, казалось, даже позже обыкновенного, так же продолжительно
пил кофей и, наконец, часов в одиннадцать приказывал закладывать
лошадей. За четвероместной каретой, заложенной шестью господскими
лошадями, ехали три, иногда четыре повозки: коляска, бричка, фура или вместо нее две телеги; все это
было наполнено дворовыми и пожитками; несмотря на обозы, прежде отправленные, все
было битком набито, так что никому нельзя
было порядочно сидеть.
Между тем
лошади были заложены; в передней и в сенях собирались охотники до придворных встреч и проводов: лакеи, оканчивающие жизнь на хлебе и чистом воздухе, старухи, бывшие смазливыми горничными лет тридцать тому назад, — вся эта саранча господских домов, поедающая крестьянский труд без собственной вины, как настоящая саранча.
Четыре
лошади разного роста и не одного цвета, обленившиеся в праздной жизни и наевшие себе животы, покрывались через четверть часа потом и мылом; это
было запрещено кучеру Авдею, и ему оставалось ехать шагом.
То клячонка его, — он ездил на своей
лошади в Тифлис и в Редут-Кале, — падала неподалеку Земли донских казаков, то у него крали половину груза, то его двухколесная таратайка падала, причем французские духи лились, никем не оцененные, у подножия Эльбруса на сломанное колесо; то он терял что-нибудь, и когда нечего
было терять, терял свой пасс.
— Как это ты в тридцать лет не научился говорить?.. таскает — как это таскать дрова? — дрова носят, а не таскают. Ну, Данило, слава богу, господь сподобил меня еще раз тебя видеть. Прощаю тебе все грехи за сей год и овес, который ты тратишь безмерно, и то, что
лошадей не чистишь, и ты меня прости. Потаскай еще дровец, пока силенка
есть, ну, а теперь настает пост, так вина употребляй поменьше, в наши лета вредно, да и грех.
В Англии артистический период заменен пароксизмом милых оригинальностей и эксцентрических любезностей, то
есть безумных проделок, нелепых трат, тяжелых шалостей, увесистого, но тщательно скрытого разврата, бесплодных поездок в Калабрию или Квито, на юг, на север — по дороге
лошади, собаки, скачки, глупые обеды, а тут и жена с неимоверным количеством румяных и дебелых baby, [детей (англ.).] обороты, «Times», парламент и придавливающий к земле ольдпорт. [старый портвейн (от англ. old port).]
Вечером Скарятка вдруг вспомнил, что это день его именин, рассказал историю, как он выгодно продал
лошадь, и пригласил студентов к себе, обещая дюжину шампанского. Все поехали. Шампанское явилось, и хозяин, покачиваясь, предложил еще раз
спеть песню Соколовского. Середь пения отворилась дверь, и взошел Цынский с полицией. Все это
было грубо, глупо, неловко и притом неудачно.
Я собирался на другой день продать
лошадь и всякую дрянь, как вдруг явился полицмейстер с приказом выехать в продолжение двадцати четырех часов. Я объяснил ему, что губернатор дал мне отсрочку. Полицмейстер показал бумагу, в которой действительно
было ему предписано выпроводить меня в двадцать четыре часа. Бумага
была подписана в самый тот день, следовательно, после разговора со мною.
Станционного дома не
было; вотяки (безграмотные) справляли должность смотрителей, развертывали подорожную, справлялись, две ли печати или одна, кричали «айда, айда!» и запрягали
лошадей, разумеется, вдвое скорее, чем бы это сделалось при смотрителе.
Когда же я взошел в избу, душную, черную, и узнал, что решительно ничего достать нельзя, что даже и кабака нету верст пять, я
было раскаялся и хотел спросить
лошадей.
Пожилых лет, небольшой ростом офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки. Это
был один из тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в том роде, как служат старые
лошади, полагая, вероятно, что так и надобно на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
— Плохо, брат, ты живешь, — говорил я хозяину-вотяку, дожидаясь
лошадей в душной, черной и покосившейся избушке, поставленной окнами назад, то
есть на двор.
Действительно, коней он пустил. Сани не ехали, а как-то целиком прыгали справа налево и слева направо,
лошади мчали под гору, ямщик
был смертельно доволен, да, грешный человек, и я сам, — русская натура.
В Перми Зонненберг ревностно принялся за дело, то
есть за покупку ненужных вещей, всякой посуды, кастрюль, чашек, хрусталю, запасов; он сам ездил на Обву, чтоб приобрести ex ipso fonte [из самого источника (лат.).] вятскую
лошадь.
В Вятке он уже купил не одну, а трех
лошадей, из которых одна принадлежала ему самому, хотя тоже
была куплена на деньги моего отца.
Утром я писал письма, когда я кончил, мы сели обедать. Я не
ел, мы молчали, мне
было невыносимо тяжело, — это
было часу в пятом, в семь должны
были прийти
лошади. Завтра после обеда он
будет в Москве, а я… — и с каждой минутой пульс у меня бился сильнее.
Он думал, что я шучу, но когда я ему наскоро сказал, в чем дело, он вспрыгнул от радости.
Быть шафером на тайной свадьбе, хлопотать, может, попасть под следствие, и все это в маленьком городе без всяких рассеяний. Он тотчас обещал достать для меня карету, четверку
лошадей и бросился к комоду смотреть,
есть ли чистый белый жилет.
Пил он до того, что часто со свадьбы или с крестин в соседних деревнях, принадлежавших к его приходу, крестьяне выносили его замертво, клали, как сноп, в телегу, привязывали вожжи к передку и отправляли его под единственным надзором его
лошади.
У него
был конский завод,
лошадей приводили в Москву, делали им оценку и продавали.
А. И. Герцена.)] хозяин гостиницы предложил проехаться в санях,
лошади были с бубенчиками и колокольчиками, с страусовыми перьями на голове… и мы
были веселы, тяжелая плита
была снята с груди, неприятное чувство страха, щемящее чувство подозрения — отлетели.
Переезд наш из Кенигсберга в Берлин
был труднее всего путешествия. У нас взялось откуда-то поверье, что прусские почты хорошо устроены, — это все вздор. Почтовая езда хороша только во Франции, в Швейцарии да в Англии. В Англии почтовые кареты до того хорошо устроены,
лошади так изящны и кучера так ловки, что можно ездить из удовольствия. Самые длинные станции карета несется во весь опор; горы, съезды — все равно.