Неточные совпадения
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога забыл, и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы
лошадь купить,
пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
Телега с семенами стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь
была изрыта колесами и ископана
лошадью.
— Ну, смотри же, растирай комья-то, — сказал Левин, подходя к
лошади, — да за Мишкой смотри. А хороший
будет всход, тебе по пятидесяти копеек за десятину.
Левин сел на
лошадь и поехал на поле, где
был прошлогодний клевер, и на то, которое плугом
было приготовлено под яровую пшеницу.
— Нет, ты счастливый человек. Всё, что ты любишь, у тебя
есть.
Лошадей любишь —
есть, собаки —
есть, охота —
есть, хозяйство —
есть.
Кроме занятий службы и света, у Вронского
было еще занятие —
лошади, до которых он
был страстный охотник.
Вронский действительно обещал
быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за
лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.
— В конюшню! — сказал он и достал
было письма, чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра
лошади. — «Потом»!…
Временная конюшня, балаган из досок,
была построена подле самого гипподрома, и туда вчера должна
была быть приведена его
лошадь.
В эти последние дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и
была его
лошадь.
В бараке стояло пять
лошадей по денникам, и Вронский знал, что тут же нынче должен
быть приведен и стоит его главный соперник, рыжий, пятивершковый Гладиатор Махотина.
Фру-Фру
была среднего роста
лошадь и по статям небезукоризненная.
Мышцы задних и передних ног не
были особенно крупны; но зато в подпруге
лошадь была необыкновенно широкая, что особенно поражало теперь, при ее выдержке и поджаром животе.
Волнение
лошади сообщилось и Вронскому; он чувствовал, что кровь приливала ему к сердцу и что ему так же, как и
лошади, хочется двигаться, кусаться;
было и страшно и весело.
Только что кончилась двухверстная скачка, и все глаза
были устремлены на кавалергарда впереди и лейб-гусара сзади, из последних сил погонявших
лошадей и подходивших к столбу.
Он
был, как и всегда, спокоен и важен и сам держал за оба повода
лошадь, стоя пред нею.
Они знали, что он боялся всего, боялся ездить на фронтовой
лошади; но теперь, именно потому, что это
было страшно, потому что люди ломали себе шеи и что у каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и сестрою милосердия, он решился скакать.
Многие из скачущих
были впереди, многие сзади, как вдруг Вронский услыхал сзади себя по грязи дороги звуки галопа
лошади, и его обогнал Махотин на своем белоногом, лопоухом Гладиаторе.
На этом кругу
были устроены девять препятствий: река, большой, в два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (одно из самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для
лошади,
была еще канава, так что
лошадь должна
была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом еще две канавы с водою и одна сухая, — и конец скачки
был против беседки.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый раз высовывалась чья-нибудь
лошадь, и нужно
было заезжать опять сначала. Знаток пускания, полковник Сестрин, начинал уже сердиться, когда наконец в четвертый раз крикнул: «пошел!» — и ездоки тронулись.
Следующие два препятствия, канава и барьер,
были перейдены легко, но Вронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал
лошадь и с радостью почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора стал слышен опять в том же прежнем расстоянии.
Он заметил нерешимость в ушах
лошади и поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что сомнение
было неосновательно:
лошадь знала, что нужно.
Он чувствовал, что
лошадь шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее
были мокры, но на загривке, на голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала резко и коротко.
Она перелетела ее, как птица; но в это самое время Вронский, к ужасу своему, почувствовал, что, не
поспев за движением
лошади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение, опустившись на седло.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что
был цел и невредим.
Лошадь сломала себе спину, и решено
было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы не мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста, у которого брались окуни. Как ни жалко
было Константину Левину мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и ног
лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
Брат сел под кустом, разобрав удочки, а Левин отвел
лошадь, привязал ее и вошел в недвижимое ветром огромное серо-зеленое море луга. Шелковистая с выспевающими семенами трава
была почти по пояс на заливном месте.
Дороги не лучше и не могут
быть лучше;
лошади мои везут меня и по дурным.
Левин отвязал
лошадь и поехал домой
пить кофе.
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело пошли к дому. Левин сел на
лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно
было в поднимавшемся из низу тумане;
были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Кататься нельзя
было, потому что одна
лошадь заминалась и рвала в дышле.
Воз
был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую
лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Таких долгов
было около четырех тысяч: 1500 за
лошадь и 2500 поручительство за молодого товарища Веневского, который при Вронском проиграл эти деньги шулеру.
Было возможно и должно одно, на что Вронский и решился без минуты колебания: занять деньги у ростовщика, десять тысяч, в чем не может
быть затруднения, урезать вообще свои расходы и продать скаковых
лошадей.
Был уже шестой час и потому, чтобы
поспеть во-время и вместе с тем не ехать на своих
лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета
была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и задумался.
Плуги оказывались негодящимися, потому что работнику не приходило в голову опустить поднятый резец и, ворочая силом, он мучал
лошадей и портил землю; и его просили
быть покойным.
Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один работник не хотел
быть ночным сторожем, и, несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся в своем грехе, говоря: «воля ваша».
В середине рассказа старика об его знакомстве с Свияжским ворота опять заскрипели, и на двор въехали работники с поля с сохами и боронами. Запряженные в сохи и бороны
лошади были сытые и крупные. Работники, очевидно,
были семейные: двое
были молодые, в ситцевых рубахах и картузах; другие двое
были наемные, в посконных рубахах, — один старик, другой молодой малый. Отойдя от крыльца, старик подошел к
лошадям и принялся распрягать.
Несмотря на жалобы старика, видно
было, что он справедливо горд своим благосостоянием, горд своими сыновьями, племянником, невестками,
лошадьми, коровами и в особенности тем, что держится всё это хозяйство.
Непогода к вечеру разошлась еще хуже, крупа так больно стегала всю вымокшую, трясущую ушами и головой
лошадь, что она шла боком; но Левину под башлыком
было хорошо, и он весело поглядывал вокруг себя то на мутные ручьи, бежавшие по колеям, то на нависшие на каждом оголенном сучке капли, то на белизну пятна нерастаявшей крупы на досках моста, то на сочный, еще мясистый лист вяза, который обвалился густым слоем вокруг раздетого дерева.
Другое немножко неприятное
было то, что новый начальник, как все новые начальники, имел уж репутацию страшного человека, встающего в 6 часов утра, работающего как
лошадь и требующего такой же работы от подчиненных.
Сани у этого извозчика
были высокие, ловкие, такие, на каких Левин уже после никогда не ездил, и
лошадь была хороша и старалась бежать, но не двигалась с места.
Что-то такое он представлял себе в езде на степной
лошади дикое, поэтическое, из которого ничего не выходило; но наивность его, в особенности в соединении с его красотой, милою улыбкой и грацией движений,
была очень привлекательна. Оттого ли, что натура его
была симпатична Левину, или потому, что Левин старался в искупление вчерашнего греха найти в нем всё хорошее, Левину
было приятно с ним.
— Теперь идите вы, а я
побуду с
лошадьми, — сказал он.
Левину
было досадно и то, что ему помешали стрелять, и то, что увязили его
лошадей, и то, главное, что, для того чтобы выпростать
лошадей, отпречь их, ни Степан Аркадьич, ни Весловский не помогали ему и кучеру, так как не имели ни тот, ни другой ни малейшего понятия, в чем состоит запряжка.
Ни слова не отвечая Васеньке на его уверения, что тут
было совсем сухо, Левин молча работал с кучером, чтобы выпростать
лошадей.
Васенька так шибко гнал
лошадей, что они приехали к болоту слишком рано, так что
было еще жарко.
Он слышал, как его
лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого
будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и
будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно
было ржание
лошадей и каркание бекаса.
— Я хотел… — Он замолчал
было, но вдруг, вспомнив Кити и всё, что
было, решительно глядя ему в глаза, сказал: — я велел вам закладывать
лошадей.
— Почему же ты думаешь, что мне неприятна твоя поездка? Да если бы мне и
было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты не берешь моих
лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня
лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты возьми моих.