Неточные совпадения
Зато он до семидесяти пяти лет был здоров,
как молодой человек, являлся на всех больших балах и обедах, на всех торжественных собраниях и годовых актах — все равно
каких: агрономических или медицинских, страхового от огня общества или общества естествоиспытателей… да, сверх того, зато
же, может, сохранил до старости долю человеческого сердца и некоторую теплоту.
Разница между дворянами и дворовыми так
же мала,
как между их названиями.
Гости играют для них из снисхождения, уступают им, дразнят их и оставляют игру
как вздумается; горничные играют обыкновенно столько
же для себя, сколько для детей; от этого игра получает интерес.
Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: «Дайте срок, — вырастете, такой
же барин будете,
как другие».
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько
же,
как «Свадьба Фигаро»; половины романа я не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал
как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене,
как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние письма… и когда дошел до того
же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
Надобно
же было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском учителе, похвастался тем, что он был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда не называл его иначе,
как le soldat de Vilainton. Я тогда еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и не мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания,
как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это так, что тот
же священник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис.
Плоская шутка так
же глупо пала,
как объявление Чаадаева сумасшедшим и другие августейшие шалости.
Старик Бушо не любил меня и считал пустым шалуном за то, что я дурно приготовлял уроки, он часто говаривал: «Из вас ничего не выйдет», но когда заметил мою симпатию к его идеям régicides, [цареубийственным (фр.).] он сменил гнев на милость, прощал ошибки и рассказывал эпизоды 93 года и
как он уехал из Франции, когда «развратные и плуты» взяли верх. Он с тою
же важностию, не улыбаясь, оканчивал урок, но уже снисходительно говорил...
С своей стороны, и женщина, встречающая, выходя из-под венца, готовую семью, детей, находится в неловком положении; ей нечего с ними делать, она должна натянуть чувства, которых не может иметь, она должна уверить себя и других, что чужие дети ей так
же милы,
как свои.
Одно из главных наслаждений состояло в разрешении моего отца каждый вечер раз выстрелить из фальконета, причем, само собою разумеется, вся дворня была занята и пятидесятилетние люди с проседью так
же тешились,
как я.
Когда мы ехали назад, я увидел издали на поле старосту, того
же, который был при нас, он сначала не узнал меня, но, когда мы проехали, он,
как бы спохватившись, снял шляпу и низко кланялся. Проехав еще несколько, я обернулся, староста Григорий Горский все еще стоял на том
же месте и смотрел нам вслед; его высокая бородатая фигура, кланяющаяся середь нивы, знакомо проводила нас из отчуждившегося Васильевского.
Этих пределов с Ником не было, у него сердце так
же билось,
как у меня, он также отчалил от угрюмого консервативного берега, стоило дружнее отпихиваться, и мы, чуть ли не в первый день, решились действовать в пользу цесаревича Константина!
Круто изменил Зонненберг прежние порядки; дядька даже прослезился, узнав, что немчура повел молодого барина самого покупать в лавки готовые сапоги, Переворот Зонненберга так
же,
как переворот Петра I, отличался военным характером в делах самых мирных.
Старосты и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили барина и мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи и тощий vin de Graves [сорт белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином в то самое время,
как в одной деревне сводили целый лес, а в другой ему
же продавали его собственный овес.
Так, например, медицинское отделение, находившееся по другую сторону сада, не было с нами так близко,
как прочие факультеты; к тому
же его большинство состояло из семинаристов и немцев.
Вечером снова являлся камердинер, снимал с дивана тигровую шкуру, доставшуюся по наследству от отца, и груду книг, стлал простыню, приносил подушки и одеяло, и кабинет так
же легко превращался в спальню,
как в кухню и столовую.
Он находил, что на человеке так
же мало лежит ответственности за добро и зло,
как на звере; что все — дело организации, обстоятельств и вообще устройства нервной системы, от которой больше ждут, нежели она в состоянии дать.
Я полагаю, что мой отец и не думал этого, но для своего спокойствия брал меры недействительные, но все
же меры, вроде того,
как люди, не веря, говеют.
Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни с кем близким, никому не доверяться — столько
же способствовали этим сближениям,
как неотлучная мысль, с которой мы вступили в университет, — мысль, что здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней.
Тут
же, по несчастью, прибавилась слава Листа
как известного ловеласа; дамы толпились около него так,
как крестьянские мальчики на проселочных дорогах толпятся около проезжего, пока закладывают лошадей, любезно рассматривая его самого, его коляску, шапку…
Молебствие так
же мало помогло от заразы,
как хлористая известь; болезнь увеличивалась.
Кто хочет знать,
как сильно действовала на молодое поколение весть июльского переворота, пусть тот прочтет описание Гейне, услышавшего на Гельголанде, что «великий языческий Пан умер». Тут нет поддельного жара: Гейне тридцати лет был так
же увлечен, так
же одушевлен до ребячества,
как мы — восемнадцати.
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и потом поднимала на меня глаза,
как будто спрашивая: «Не правда ли,
как они хороши?»
Как в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И к тому
же они действительно все были даже наружно очень красивы.
В лавочках отказались давать припасы иначе,
как на чистые деньги; мы думали об одном — что
же завтра будут есть дети?
Судьбе и этого было мало. Зачем в самом деле так долго зажилась старушка мать? Видела конец ссылки, видела своих детей во всей красоте юности, во всем блеске таланта, чего было жить еще! Кто дорожит счастием, тот должен искать ранней смерти. Хронического счастья так
же нет,
как нетающего льда.
Мне разом сделалось грустно и весело; выходя из-за университетских ворот, я чувствовал, что не так выхожу,
как вчера,
как всякий день; я отчуждался от университета, от этого общего родительского дома, в котором провел так юно-хорошо четыре года; а с другой стороны, меня тешило чувство признанного совершеннолетия, и отчего
же не признаться, и название кандидата, полученное сразу.
Один раз, оскорбленный нелепостью его возражений, я ему заметил, что он такой
же отсталый консерватор,
как те, против которых он всю жизнь сражался. Полевой глубоко обиделся моими словами и, качая головой, сказал мне...
Это был камердинер Огарева. Я не мог понять,
какой повод выдумала полиция, в последнее время все было тихо. Огарев только за день приехал… и отчего
же его взяли, а меня нет?
— Помилуйте, зачем
же это? Я вам советую дружески: и не говорите об Огареве, живите
как можно тише, а то худо будет. Вы не знаете,
как эти дела опасны — мой искренний совет: держите себя в стороне; тормошитесь
как хотите, Огареву не поможете, а сами попадетесь. Вот оно, самовластье, —
какие права,
какая защита; есть, что ли, адвокаты, судьи?
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской полиции, что простой человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его пошлют в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти людей, хватаемых полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те
же истязания,
как и виновные.
Я не любил тараканов,
как вообще всяких незваных гостей; соседи мои показались мне страшно гадки, но делать было нечего, — не начать
же было жаловаться на тараканов, — и нервы покорились. Впрочем, дня через три все пруссаки перебрались за загородку к солдату, у которого было теплее; иногда только забежит, бывало, один, другой таракан, поводит усами и тотчас назад греться.
В новой комиссии дело так
же не шло на лад,
как в старой.
После него в комиссии остались одни враги подсудимых под председательством простенького старичка, князя С. М. Голицына, который через девять месяцев так
же мало знал дело,
как девять месяцев прежде его начала. Он хранил важно молчание, редко вступал в разговор и при окончании допроса всякий раз спрашивал...
В зале утром я застал исправника, полицмейстера и двух чиновников; все стояли, говорили шепотом и с беспокойством посматривали на дверь. Дверь растворилась, и взошел небольшого роста плечистый старик, с головой, посаженной на плечи,
как у бульдога, большие челюсти продолжали сходство с собакой, к тому
же они как-то плотоядно улыбались; старое и с тем вместе приапическое выражение лица, небольшие, быстрые, серенькие глазки и редкие прямые волосы делали невероятно гадкое впечатление.
— Чему
же вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство,
какое существует на свете. Уверьте человека, что убить родного отца ни копейки не будет стоить, — он убьет его.
— Вы продаете коляску, мне нужно ее, вы богатый человек, вы миллионер, за это вас все уважают, и я потому пришел свидетельствовать вам мое почтение;
как богатый человек, вам ни копейки не стоит, продадите ли вы коляску или нет, мне
же ее очень нужно, а денег у меня мало.
— Нисколько, будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали, да и то знаю, что женщина,
как бы ни была умна и о чем бы ни шла речь, не может никогда стать выше кухни — за что
же я лично на вас смел бы сердиться?
— Вы едете к страшному человеку. Остерегайтесь его и удаляйтесь
как можно более. Если он вас полюбит, плохая вам рекомендация; если
же возненавидит, так уж он вас доедет, клеветой, ябедой, не знаю чем, но доедет, ему это ни копейки не стоит.
Со стороны жителей я не видал ни ненависти, ни особенного расположения к ним. Они смотрели на них
как на посторонних — к тому
же почти ни один поляк не знал по-русски.
— То есть,
как перед богом, ума не приложу, где это достать такую Палестину денег — четыреста рублев — время
же какое?
Тебе
же не бог весть
как далеко идти…
Перемена была очень резка. Те
же комнаты, та
же мебель, а на месте татарского баскака с тунгусской наружностью и сибирскими привычками — доктринер, несколько педант, но все
же порядочный человек. Новый губернатор был умен, но ум его как-то светил, а не грел, вроде ясного зимнего дня — приятного, но от которого плодов не дождешься. К тому
же он был страшный формалист — формалист не приказный — а
как бы это выразить?.. его формализм был второй степени, но столько
же скучный,
как и все прочие.
Ребенок не привыкал и через год был столько
же чужд,
как в первый день, и еще печальнее. Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя,
как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты не порезвишься, не пробежишь», девочка улыбалась, краснела, благодарила, но оставалась на своем месте.
Визиты княгини производили к тому
же почти всегда неприятные впечатления, она обыкновенно ссорилась из-за пустяков с моим отцом, и, не видавшись месяца два, они говорили друг другу колкости, прикрывая их нежными оборотами, в том роде,
как леденцом покрывают противные лекарства.
В доме княгини диакона принимали так,
как следует принимать беззащитного и к тому
же кроткого бедняка, — едва кивая ему головой, едва удостоивая его словом.
Одни сухие и недаровитые натуры не знают этого романтического периода; их столько
же жаль,
как те слабые и хилые существа, у которых мистицизм переживает молодость и остается навсегда. В наш век с реальными натурами этого и не бывает; но откуда могло проникнуть в дом княгини светское влияние девятнадцатого столетия — он был так хорошо законопачен?
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере так еще было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все
же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание
как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно ни таланта, ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
И неужели ты, моя Гаетана, не с той
же ясной улыбкой вспоминаешь о нашей встрече, неужели что-нибудь горькое примешивается к памяти обо мне через двадцать два года? Мне было бы это очень больно. И где ты? И
как прожила жизнь?
Через несколько дней я встретился с ней в саду, она в самом деле была очень интересная блондина; тот
же господин, который говорил об ней, представил меня ей, я был взволнован и так
же мало умел это скрыть,
как мой патрон — улыбку.