Неточные совпадения
— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете, какой, — все
в долгий ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего
ждать, почитай,
в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то другой.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер.
В Париже его
ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился
в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне говорить о войне.
В крепости ничего не знали о позволении, и бедная девушка, добравшись туда, должна была
ждать, пока начальство спишется с Петербургом,
в каком-то местечке, населенном всякого рода бывшими преступниками, без всякого средства узнать что-нибудь об Ивашеве и дать ему весть о себе.
Мой отец по воспитанию, по гвардейской службе, по жизни и связям принадлежал к этому же кругу; но ему ни его нрав, ни его здоровье не позволяли вести до семидесяти лет ветреную жизнь, и он перешел
в противуположную крайность. Он хотел себе устроить жизнь одинокую,
в ней его
ждала смертельная скука, тем более что он только для себя хотел ее устроить. Твердая воля превращалась
в упрямые капризы, незанятые силы портили нрав, делая его тяжелым.
Он находил, что на человеке так же мало лежит ответственности за добро и зло, как на звере; что все — дело организации, обстоятельств и вообще устройства нервной системы, от которой больше
ждут, нежели она
в состоянии дать.
Хмуря брови и надувая губы,
ждал Наполеон ключей Москвы у Драгомиловской заставы, нетерпеливо играя мундштуком и теребя перчатку. Он не привык один входить
в чужие города.
Все мы лихорадочно
ждали, что с ними будет, но и они сначала как будто канули
в воду.
Утром они тайком оставляют дом, идут
в Кремль, пробиваются вперед и
ждут «венчанного и превознесенного» царя.
В Нижегородской губернии сижу я на почтовой станции и
жду лошадей.
Время, следовавшее за усмирением польского восстания, быстро воспитывало. Нас уже не одно то мучило, что Николай вырос и оселся
в строгости; мы начали с внутренним ужасом разглядывать, что и
в Европе, и особенно во Франции, откуда
ждали пароль политический и лозунг, дела идут неладно; теории наши становились нам подозрительны.
И вот
в одну ночь, часа
в три, ректор будит Полежаева, велит одеться
в мундир и сойти
в правление. Там его
ждет попечитель. Осмотрев, все ли пуговицы на его мундире и нет ли лишних, он без всякого объяснения пригласил Полежаева
в свою карету и увез.
Я не застал
В. дома. Он с вечера уехал
в город для свиданья с князем, его камердинер сказал, что он непременно будет часа через полтора домой. Я остался
ждать.
Цынский был на пожаре, следовало
ждать его возвращения; мы приехали часу
в десятом вечера;
в час ночи меня еще никто не спрашивал, и я все еще преспокойно сидел
в передней с зажигателями.
— А вас, monsieur Герцен, вся комиссия
ждала целый вечер; этот болван привез вас сюда
в то время, как вас требовали к князю Голицыну. Мне очень жаль, что вы здесь прождали так долго, но это не моя вина. Что прикажете делать с такими исполнителями? Я думаю, пятьдесят лет служит и все чурбан. Ну, пошел теперь домой! — прибавил он, изменив голос на гораздо грубейший и обращаясь к квартальному.
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской полиции, что простой человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он
ждет с нетерпением, когда его пошлют
в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти людей, хватаемых полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.
Меня привели
в небольшую канцелярию. Писаря, адъютанты, офицеры — все было голубое. Дежурный офицер,
в каске и полной форме, просил меня
подождать и даже предложил закурить трубку, которую я держал
в руках. После этого он принялся писать расписку
в получении арестанта; отдав ее квартальному, он ушел и воротился с другим офицером.
Я мешкал
в трактире всеми способами, жандарм не хотел больше
ждать, ямщик трогал коней — вдруг несется тройка и прямо к трактиру, я бросился к двери… двое незнакомых гуляющих купеческих сынков шумно слезали с телеги.
— Я здешний городничий, — ответил незнакомец голосом,
в котором звучало глубокое сознание высоты такого общественного положения. — Прошу покорно, я с часу на час
жду товарища министра, — а тут политические арестанты по улицам прогуливаются. Да что же это за осел жандарм!
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно
ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а
в летах человек осторожен и редко увлекается.
Через час времени жандарм воротился и сказал, что граф Апраксин велел отвести комнату.
Подождал я часа два, никто не приходил, и опять отправил жандарма. Он пришел с ответом, что полковник Поль, которому генерал приказал отвести мне квартиру,
в дворянском клубе играет
в карты и что квартиры до завтра отвести нельзя.
В 1846,
в начале зимы, я был
в последний раз
в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний гнев против его врагов, который я так любил, стал потухать; надежд у него не было больше, он ничего не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось на всех составах. Он
ждал смерти.
В 1839 или 40 году я дал обе тетрадки Белинскому и спокойно
ждал похвал.
…Я
ждал ее больше получаса… Все было тихо
в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке
в передней свою постель, выругался и через минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной, была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула
в дверях…
В этой гостиной, на этом диване я
ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги. Теперь все было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне,
в похоронной обстановке,
в запахе ладана — слова, минуты, на которых я все же не мог нe останавливаться без нежности.
В то время как я терял голову и не знал, что делать, пока я
ждал с малодушной слабостью случайной перемены от времени, от обстоятельств, — время и обстоятельства еще больше усложнили положение.
…Сбитый с толку, предчувствуя несчастия, недовольный собою, я жил
в каком-то тревожном состоянии; снова кутил, искал рассеяния
в шуме, досадовал за то, что находил его, досадовал за то, что не находил, и
ждал, как чистую струю воздуха середь пыльного жара, несколько строк из Москвы от Natalie. Надо всем этим брожением страстей всходил светлее и светлее кроткий образ ребенка-женщины. Порыв любви к Р. уяснил мне мое собственное сердце, раскрыл его тайну.
Кетчер писал мне: «От старика ничего не
жди». Этого-то и надо было. Но что было делать, как начать? Пока я обдумывал по десяти разных проектов
в день и не решался, который предпочесть, брат мой собрался ехать
в Москву.
— Хочешь ли ты мне сослужить дружескую службу? Доставь немедленно, через Сашу или Костеньку, как можно скорей, вот эту записочку, понимаешь? Мы будем
ждать ответ
в переулке за углом, и ни полслова никому о том, что ты меня видел
в Москве.
Дрожащей рукой, карандашом были написаны несколько слов: «Боже мой, неужели это правда — ты здесь, завтра
в шестом часу утра я буду тебя
ждать, не верю, не верю! Неужели это не сон?»
Гусар снова меня отдал на сохранение денщику.
В пять часов с половиной я стоял, прислонившись к фонарному столбу, и
ждал Кетчера, взошедшего
в калитку княгининого дома. Я и не попробую передать того, что происходило во мне, пока я
ждал у столба; такие мгновения остаются потому личной тайной, что они немы.
Я остался
ждать с его милой, прекрасной женой; она сама недавно вышла замуж; страстная, огненная натура, она принимала самое горячее участие
в нашем деле; она старалась с притворной веселостью уверить меня, что все пойдет превосходно, а сама была до того снедаема беспокойством, что беспрестанно менялась
в лице.
Когда мы ехали домой, весть о таинственном браке разнеслась по городу, дамы
ждали на балконах, окна были открыты, я опустил стекла
в карете и несколько досадовал, что сумерки мешали мне показать «молодую».
«…Мои желания остановились. Мне было довольно, — я жил
в настоящем, ничего не
ждал от завтрашнего дня, беззаботно верил, что он и не возьмет ничего. Личная жизнь не могла больше дать, это был предел; всякое изменение должно было с какой-нибудь стороны уменьшить его.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает
в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится
в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно
ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
У тебя, говорят, мысль идти
в монастырь; не
жди от меня улыбки при этой мысли, я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль любви не волновала твою грудь? Монастырь — отчаяние, теперь нет монастырей для молитвы. Разве ты сомневаешься, что встретишь человека, который тебя будет любить, которого ты будешь любить? Я с радостью сожму его руку и твою. Он будет счастлив. Ежели же этот он не явится — иди
в монастырь, это
в мильон раз лучше пошлого замужества.
В конце 1857 Россия еще не приходила
в себя после похорон Николая,
ждала и надеялась; это худшее настроение для воспоминаний… но книга эта не пропадет.
— Я просила вас сюда зайти, чтоб сказать вам, что я на старости лет дурой сделалась; наобещала вам, да ничего и не сделала; не спросясь броду-то, и не надобно соваться
в воду, знаете, по мужицкой пословице. Говорила вчера с Орловым об вашем деле, и не
ждите ничего…
Проезжие были схвачены и брошены
в острог; купцы, писаря
ждали по неделям
в части допроса.
У меня не было денег;
ждать из Москвы я не хотел, а потому и поручил Матвею сыскать мне тысячи полторы рублей ассигнациями. Матвей через час явился с содержателем гостиницы Гибиным, которого я знал и у которого
в гостинице жил с неделю. Гибин, толстый купец с добродушным видом, кланяясь, подал пачку ассигнаций.
Она у нас прожила год. Время под конец нашей жизни
в Новгороде было тревожно — я досадовал на ссылку и со дня на день
ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать
в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
Часто спрашивал я себя, не ядовитый ли дар для него его полуразвитие? Что-то
ждет его
в будущем?
Я решился не идти
в отставку и
ждать на месте совершения судеб. Кое-что можно делать — пусть выгонят сами.
Противудействие петербургскому терроризму образования никогда не перемежалось: казенное, четвертованное, повешенное на зубцах Кремля и там пристреленное Меншиковым и другими царскими потешниками,
в виде буйных стрельцов, отравленное
в равелине Петербургской крепости,
в виде царевича Алексея, оно является, как партия Долгоруких при Петре II, как ненависть к немцам при Бироне, как Пугачев при Екатерине II, как сама Екатерина II, православная немка при прусском голштинце Петре III, как Елизавета, опиравшаяся на тогдашних славянофилов, чтоб сесть на престол (народ
в Москве
ждал, что при ее коронации изобьют всех немцев).
Но что же
ждало его
в этой дали? Испания, вырезываемая Наполеоном, одичалая Греция, всеобщее воскрешение всех смердящих Лазарей после 1814 года; от них нельзя было спастись ни
в Равенне, ни
в Диодати. Байрон не мог удовлетвориться по-немецки теориями sub specie aeterriitatis, [с точки зрения вечности (лат.).] ни по-французски политической болтовней, и он сломился, но сломился, как грозный Титан, бросая людям
в глаза свое презрение, не золотя пилюли.
Я помню удивление
в Ротшильдовом бюро при получении этого ответа. Глаз невольно искал под таким актом тавро Алариха или печать Чингисхана. Такой шутки Ротшильд не
ждал даже и от такого известного деспотических дел мастера, как Николай.
В 1851 году я был проездом
в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он был
в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не
ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
В Муртене префект полиции, человек энергический и радикальный, просил нас
подождать у него, говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все
в поле на работе.
Лондон
ждет приезжего часов семь на ногах, овации растут с каждым днем; появление человека
в красной рубашке на улице делает взрыв восторга, толпы провожают его ночью,
в час, из оперы, толпы встречают его утром,
в семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
— Ну, а можно ли
ждать какого-нибудь движения
в России?
На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; он виделся с Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже телеграфировал, чтоб он ехал
в Соутамтон, где Голиок намерен был его
ждать с Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще
в тот же вечер два письма
в Лондон (по почте они прийти не могли до утра). Я предложил мои услуги.