Неточные совпадения
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не
дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался;
другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
И, обиженный неблагодарностью своего
друга, он нюхал с гневом табак и бросал Макбету в нос, что оставалось на пальцах, после чего тот чихал, ужасно неловко лапой снимал с глаз табак, попавший в нос, и, с полным негодованием оставляя залавок, царапал дверь; Бакай ему отворял ее со словами «мерзавец!» и
давал ему ногой толчок. Тут обыкновенно возвращались мальчики, и он принимался ковырять масло.
Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: «
Дайте срок, — вырастете, такой же барин будете, как
другие».
Отец мой говорил с ними несколько слов; одни подходили к ручке, которую он никогда не
давал,
другие кланялись, — и мы уезжали.
То же с девочками: одни приготовлялись к рукодельям,
другие — к должности нянюшек и, наконец, способнейшие — в классные
дамы и в гувернантки.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не
дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы
друг после
друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Итак, дело закипело; на
другой день после обеда приплелся ко мне сторож из правления, седой старик, который добросовестно принимал а la lettre, [буквально (фр.).] что студенты ему
давали деньги на водку, и потому постоянно поддерживал себя в состоянии более близком к пьяному, чем к трезвому.
В утешение нашим
дамам я могу только одно сказать, что англичанки точно так же метались, толпились, тормошились, не
давали проходу
другим знаменитостям: Кошуту, потом Гарибальди и прочим; но горе тем, кто хочет учиться хорошим манерам у англичанок и их мужей!
Не вынес больше отец, с него было довольно, он умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте,
другой в инженерах),
давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
Князь Ливен оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и
других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, — и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему
давать уроки сыну.
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но
другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже
давать волю своему языку.
Я имею отвращение к людям, которые не умеют, не хотят или не
дают себе труда идти далее названия, перешагнуть через преступление, через запутанное, ложное положение, целомудренно отворачиваясь или грубо отталкивая. Это делают обыкновенно отвлеченные, сухие, себялюбивые, противные в своей чистоте натуры или натуры пошлые, низшие, которым еще не удалось или не было нужды заявить себя официально: они по сочувствию дома на грязном дне, на которое
другие упали.
Мы потеряли несколько часов за льдом, который шел по реке, прерывая все сношения с
другим берегом. Жандарм торопился; вдруг станционный смотритель в Покрове объявляет, что лошадей нет. Жандарм показывает, что в подорожной сказано:
давать из курьерских, если нет почтовых. Смотритель отзывается, что лошади взяты под товарища министра внутренних дел. Как разумеется, жандарм стал спорить, шуметь; смотритель побежал доставать обывательских лошадей. Жандарм отправился с ним.
Я собирался на
другой день продать лошадь и всякую дрянь, как вдруг явился полицмейстер с приказом выехать в продолжение двадцати четырех часов. Я объяснил ему, что губернатор
дал мне отсрочку. Полицмейстер показал бумагу, в которой действительно было ему предписано выпроводить меня в двадцать четыре часа. Бумага была подписана в самый тот день, следовательно, после разговора со мною.
Подобные милые шутки навлекли на него гонение пермских
друзей, и начальство решилось сорокалетнего шалуна отослать в Верхотурье. Он
дал накануне отъезда богатый обед, и чиновники, несмотря на разлад, все-таки поехали: Долгорукий обещал их накормить каким-то неслыханным пирогом.
Другие, благоразумнее его, не делали опыта, а наживались и
давали наживаться.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не хуже
другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему
дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не
дал.
…Знаменитый Тюрго, видя ненависть французов к картофелю, разослал всем откупщикам, поставщикам и
другим подвластным лицам картофель на посев, строго запретив
давать крестьянам. С тем вместе он сообщил им тайно, чтоб они не препятствовали крестьянам красть на посев картофель. В несколько лет часть Франции обсеялась картофелем.
После бала или гуте заседатель подходит к одной из значительных
дам и предлагает высочайше обглоданную косточку,
дама в восхищенье. Потом он отправляется к
другой, потом к третьей — все в восторге.
Он был ученик Лицея, товарищ Пушкина, служил в гвардии, покупал новые французские книги, любил беседовать о предметах важных и
дал мне книгу Токвиля о демократии в Америке на
другой же день после приезда.
С летами страх прошел, но дома княгини я не любил — я в нем не мог дышать вольно, мне было у нее не по себе, и я, как пойманный заяц, беспокойно смотрел то в ту, то в
другую сторону, чтоб
дать стречка.
И княгиня оставляла ее в покое, нисколько не заботясь, в сущности, о грусти ребенка и не делая ничего для его развлечения. Приходили праздники,
другим детям дарили игрушки,
другие дети рассказывали о гуляньях, об обновах. Сироте ничего не дарили. Княгиня думала, что довольно делает для нее,
давая ей кров; благо есть башмаки, на что еще куклы!
Разбитной чиновник, довольный, что знает, чего
другие не знают, толковал без конца о достоинствах новоприезжей; он ее превозносил, называл ее столичной
дамой.
Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами. Размолвка наша действовала на
других; круг распадался на два стана. Бакунин хотел примирить, объяснить, заговорить, но настоящего мира не было. Белинский, раздраженный и недовольный, уехал в Петербург и оттуда
дал по нас последний яростный залп в статье, которую так и назвал «Бородинской годовщиной».
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи. К. уговорил его ехать к одной
даме; по мере приближения к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в
другой день, говорил о головной боли. К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но К. поймал его за шинель и повел представлять
даме.
Мало-помалу из них составляются группы. Более родное собирается около своих средоточий; группы потом отталкивают
друг друга. Это расчленение
дает им ширь и многосторонность для развития; развиваясь до конца, то есть до крайности, ветви опять соединяются, как бы они ни назывались — кругом Станкевича, славянофилами или нашим кружком.
Между рекомендательными письмами, которые мне
дал мой отец, когда я ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки, перевертывал и прятал опять в стол, откладывая визит свой до
другого дня. Письмо это было к семидесятилетней знатной, богатой
даме; дружба ее с моим отцом шла с незапамятных времен; он познакомился с ней, когда она была при дворе Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и сюда, наконец оба приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
Сначала губернатор мне
дал IV отделение, — тут откупные дела и всякие денежные. Я просил его переменить, он не хотел, говорил, что не имеет права переменить без воли
другого советника. Я в присутствии губернатора спросил советника II отделения, он согласился, и мы поменялись. Новое отделение было меньше заманчиво; там были паспорты, всякие циркуляры, дела о злоупотреблении помещичьей власти, о раскольниках, фальшивых монетчиках и людях, находящихся под полицейским надзором.
— Да я, видите, — отвечал Гибин, — этим делом не занимаюсь и в припент денег не
даю, а так как наслышан от Матвея Савельевича, что вам нужны деньги на месяц, на
другой, а мы вами оченно довольны, а деньги, слава богу, свободные есть, — я и принес.
С
другой стороны было написано рукой Natalie: «1 января 1841. Вчера Александр
дал мне этот листок; лучшего подарка он не мог сделать, этот листок разом вызвал всю картину трехлетнего счастья, беспрерывного, беспредельного, основанного на одной любви.
Правда того времени так, как она тогда понималась, без искусственной перспективы, которую
дает даль, без охлаждения временем, без исправленного освещения лучами, проходящими через ряды
других событий, сохранилась в записной книге того времени. Я собирался писать журнал, начинал много раз и никогда не продолжал. В день моего рождения в Новгороде Natalie подарила мне белую книгу, в которой я иногда писал, что было на сердце или в голове.
Ни вас,
друзья мои, ни того ясного, славного времени я не
дам в обиду; я об нем вспоминаю более чем с любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не были похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах мира сего — мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
Другой раз, у них же, он приехал на званый вечер; все были во фраках, и
дамы одеты. Галахова не звали, или он забыл, но он явился в пальто; [сюртуке (от фр. paletot).] посидел, взял свечу, закурил сигару, говорил, никак не замечая ни гостей, ни костюмов. Часа через два он меня спросил...
Когда он, оканчивая, глубоко тронутый, благодарил публику, — все вскочило в каком-то опьянении,
дамы махали платками,
другие бросились к кафедре, жали ему руки, требовали его портрета.
И зачем тупая случайность унесла Грановского, этого благородного деятеля, этого глубоко настрадавшегося человека, в самом начале какого-то
другого времени для России, еще неясного, но все-таки
другого; зачем не
дала она ему подышать новым воздухом, которым повеяло у нас и который не так крепко пахнет застенком и казармами!
Выполняя промежутки, очень легко
дать всему
другой фон и
другое освещение — тогдашняя истина пропадет.
Представьте себе оранжерейного юношу, хоть того, который описал себя в «The Dream»; [«Сон» (англ.).] представьте его себе лицом к лицу с самым скучным, с самым тяжелым обществом, лицом к лицу с уродливым минотавром английской жизни, неловко спаянным из двух животных: одного дряхлого,
другого по колена в топком болоте, раздавленного, как Кариатида, постоянно натянутые мышцы которой не
дают ни капли крови мозгу.
Ротшильд заключал тем, что, в случае дальнейших проволочек, он должен будет
дать гласность этому делу через журналы для предупреждения
других капиталистов.
Он прожил жизнь деятельно и беззаботно, нигде не отставая, везде в первом ряду; не боясь горьких истин, он так же пристально всматривался в людей, как в полипы и медузы, ничего не требуя ни от тех, ни от
других, кроме того, что они могут
дать.
Зато на
другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о себе: вместо моря и неба, земли и
дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Он
дал только комнату для Гарибальди и для молодого человека, который перевязывал его ногу; а
другим, то есть сыновьям Гарибальди, Гверцони и Базилио, хотел нанять комнаты.
Предположение правительственного плана так же нелепо, как тонкое замечание наших кретинов о том, что Палмерстон
дал Стансфильду место в адмиралтействе именно потому, что он
друг Маццини.