Неточные совпадения
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы
в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло
часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил
в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
Мортье действительно дал комнату
в генерал-губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых
в четыре
часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его
в Кремль.
Я
часы целые проводил
в его комнате, докучал ему, притеснял его, шалил — он все выносил с добродушной улыбкой, вырезывал мне всякие чудеса из картонной бумаги, точил разные безделицы из дерева (зато ведь как же я его и любил).
Кало
часа по два показывал мне одни и те же изображения, повторяя те же объяснения
в тысячный раз.
В мучениях доживал я до торжественного дня,
в пять
часов утра я уже просыпался и думал о приготовлениях Кало;
часов в восемь являлся он сам
в белом галстуке,
в белом жилете,
в синем фраке и с пустыми руками. «Когда же это кончится? Не испортил ли он?» И время шло, и обычные подарки шли, и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной
в салфетке богатой игрушкой, и Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
Часа за два перед ним явился старший племянник моего отца, двое близких знакомых и один добрый, толстый и сырой чиновник, заведовавший делами. Все сидели
в молчаливом ожидании, вдруг взошел официант и каким-то не своим голосом доложил...
Кто-то посоветовал ему послать за священником, он не хотел и говорил Кало, что жизни за гробом быть не может, что он настолько знает анатомию.
Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря по-немецки, который
час, потом, сказавши: «Вот и Новый год, поздравляю вас», — умер.
Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал памятью и живым соображением заменить труд. Разумеется, что и за учителями не было никакого присмотра; однажды условившись
в цене, — лишь бы они приходили
в свое время и сидели свой
час, — они могли продолжать годы, не отдавая никакого отчета
в том, что делали.
В самом деле, большей частию
в это время немца при детях благодарят, дарят ему
часы и отсылают; если он устал бродить с детьми по улицам и получать выговоры за насморк и пятны на платьях, то немец при детях становится просто немцем, заводит небольшую лавочку, продает прежним питомцам мундштуки из янтаря, одеколон, сигарки и делает другого рода тайные услуги им.
Отец мой вовсе не раньше вставал на другой день, казалось, даже позже обыкновенного, так же продолжительно пил кофей и, наконец,
часов в одиннадцать приказывал закладывать лошадей. За четвероместной каретой, заложенной шестью господскими лошадями, ехали три, иногда четыре повозки: коляска, бричка, фура или вместо нее две телеги; все это было наполнено дворовыми и пожитками; несмотря на обозы, прежде отправленные, все было битком набито, так что никому нельзя было порядочно сидеть.
И вот теперь
в вечерний
часЗаря блестит стезею длинной,
Я вспоминаю, как у нас
Давно обычай был старинный,
Пред воскресеньем каждый раз
Ходил к нам поп седой и чинный
И перед образом святым
Молился с причетом своим.
Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом
часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал
в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
В силу этого и Карл Иванович любил и узкие платья, застегнутые и с перехватом,
в силу этого и он был строгий блюститель собственных правил и, положивши вставать
в шесть
часов утра, поднимал Ника
в 59 минут шестого, и никак не позже одной минуты седьмого, и отправлялся с ним на чистый воздух.
В четвероместной карете «работы Иохима», что не мешало ей
в пятнадцатилетнюю, хотя и покойную, службу состареться до безобразия и быть по-прежнему тяжелее осадной мортиры, до заставы надобно было ехать
час или больше.
Четыре лошади разного роста и не одного цвета, обленившиеся
в праздной жизни и наевшие себе животы, покрывались через четверть
часа потом и мылом; это было запрещено кучеру Авдею, и ему оставалось ехать шагом.
В десятом
часу утра камердинер, сидевший
в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один
в своем кабинете. Все
в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед печью и, не мигая, смотрела
в огонь.
В одном-то из них дозволялось жить бесприютному Карлу Ивановичу с условием ворот после десяти
часов вечера не отпирать, — условие легкое, потому что они никогда и не запирались; дрова покупать, а не брать из домашнего запаса (он их действительно покупал у нашего кучера) и состоять при моем отце
в должности чиновника особых поручений, то есть приходить поутру с вопросом, нет ли каких приказаний, являться к обеду и приходить вечером, когда никого не было, занимать повествованиями и новостями.
Обедали мы
в четвертом
часу. Обед длился долго и был очень скучен. Спиридон был отличный повар; но, с одной стороны, экономия моего отца, а с другой — его собственная делали обед довольно тощим, несмотря на то что блюд было много. Возле моего отца стоял красный глиняный таз,
в который он сам клал разные куски для собак; сверх того, он их кормил с своей вилки, что ужасно оскорбляло прислугу и, следовательно, меня. Почему? Трудно сказать…
Он знал это и потому, предчувствуя что-нибудь смешное, брал мало-помалу свои меры: вынимал носовой платок, смотрел на
часы, застегивал фрак, закрывал обеими руками лицо и, когда наступал кризис, — вставал, оборачивался к стене, упирался
в нее и мучился полчаса и больше, потом, усталый от пароксизма, красный, обтирая пот с плешивой головы, он садился, но еще долго потом его схватывало.
В семь
часов приготовляли чай; тут иногда кто-нибудь приезжал, всего чаще Сенатор; это было время отдыха для нас.
После Сенатора отец мой отправлялся
в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с
час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Почерневшие канделябры, необыкновенная мебель, всякие редкости, стенные
часы, будто бы купленные Петром I
в Амстердаме, креслы, будто бы из дома Станислава Лещинского, рамы без картин, картины, обороченные к стене, — все это, поставленное кой-как, наполняло три большие залы, нетопленые и неосвещенные.
Камердинер его являлся
часа в четыре с кофейником, распускал
в нем немного крепкого бульону и, пользуясь химическим горном, ставил его к огню вместе с всякими ядами.
— Недостатка
в месте у меня нет, — ответил он, — но для вас, я думаю, лучше ехать, вы приедете
часов в десять к вашему батюшке. Вы ведь знаете, что он еще сердит на вас; ну — вечером, перед сном у старых людей обыкновенно нервы ослаблены и вялы, он вас примет, вероятно, гораздо лучше нынче, чем завтра; утром вы его найдете совсем готовым для сражения.
Он
в обшлаге шинели принес от «лехтура» записочку, мне было велено явиться к нему
в семь
часов вечера.
— Приходи завтра,
в семь
часов вечера, да не опоздай, — он будет у меня.
Одной февральской ночью,
часа в три, жена Вадима прислала за мной; больному было тяжело, он спрашивал меня, я подошел к нему и тихо взял его за руку, его жена назвала меня, он посмотрел долго, устало, не узнал и закрыл глаза.
Какое счастье вовремя умереть для человека, не умеющего
в свой
час ни сойти со сцены, ни идти вперед. Это я думал, глядя на Полевого, глядя на Пия IX и на многих других!..
И вот
в одну ночь,
часа в три, ректор будит Полежаева, велит одеться
в мундир и сойти
в правление. Там его ждет попечитель. Осмотрев, все ли пуговицы на его мундире и нет ли лишних, он без всякого объяснения пригласил Полежаева
в свою карету и увез.
Князь Ливен оставил Полежаева
в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой
час утра, — и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним
в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.
Бродя по улицам, мне наконец пришел
в голову один приятель, которого общественное положение ставило
в возможность узнать,
в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко, на даче за Воронцовским полем; я сел на первого извозчика и поскакал к нему. Это был
час седьмой утра.
Я не застал
В. дома. Он с вечера уехал
в город для свиданья с князем, его камердинер сказал, что он непременно будет
часа через полтора домой. Я остался ждать.
В частном доме не было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до утра посадить меня
в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился на кресла и, устало зевая, бормотал: «Проклятая служба; на скачке был с трех
часов да вот с вами провозился до утра, — небось уж четвертый
час, а завтра
в девять
часов с рапортом ехать».
Через
час времени я видел
в окно, как приехал наш дворецкий и привез мне подушку, одеяло и шинель.
Недели через полторы после моего взятия,
часу в десятом вечера, пришел маленького роста черненький и рябенький квартальный с приказом одеться и отправляться
в следственную комиссию.
Около
часу приехал Цынский,
в саже и копоти, и пробежал
в кабинет, не останавливаясь.
Ехали мы, ехали
часа полтора, наконец проехали Симонов монастырь и остановились у тяжелых каменных ворот, перед которыми ходили два жандарма с карабинами. Это был Крутицкий монастырь, превращенный
в жандармские казармы.
Сначала содержание было довольно строго,
в девять
часов вечера при последнем звуке вестовой трубы солдат входил
в комнату, тушил свечу и запирал дверь на замок.
Я никогда не спал много,
в тюрьме без всякого движения мне за глаза было достаточно четырех
часов сна — каково же наказание не иметь свечи?
— Ей-богу, не знаю, — говорил офицер, — как это случилось и что со мной было, но я сошел с чердака и велел унтеру собрать команду. Через два
часа мы его усердно искали
в другом поместье, пока он пробирался за границу. Ну, женщина! Признаюсь!
…Мы остановились еще раз на четверть
часа в зале, вопреки ревностным увещеваниям жандармских и полицейских офицеров, крепко обнялись мы друг с другом и простились надолго. Кроме Оболенского, я никого не видел до возвращения из Вятки.
Мы потеряли несколько
часов за льдом, который шел по реке, прерывая все сношения с другим берегом. Жандарм торопился; вдруг станционный смотритель
в Покрове объявляет, что лошадей нет. Жандарм показывает, что
в подорожной сказано: давать из курьерских, если нет почтовых. Смотритель отзывается, что лошади взяты под товарища министра внутренних дел. Как разумеется, жандарм стал спорить, шуметь; смотритель побежал доставать обывательских лошадей. Жандарм отправился с ним.
— Я здешний городничий, — ответил незнакомец голосом,
в котором звучало глубокое сознание высоты такого общественного положения. — Прошу покорно, я с
часу на
час жду товарища министра, — а тут политические арестанты по улицам прогуливаются. Да что же это за осел жандарм!
…Через четверть
часа мы были на берегу подле стен казанского кремля, передрогнувшие и вымоченные. Я взошел
в первый кабак, выпил стакан пенного вина, закусил печеным яйцом и отправился
в почтамт.
Через
час времени жандарм воротился и сказал, что граф Апраксин велел отвести комнату. Подождал я
часа два, никто не приходил, и опять отправил жандарма. Он пришел с ответом, что полковник Поль, которому генерал приказал отвести мне квартиру,
в дворянском клубе играет
в карты и что квартиры до завтра отвести нельзя.
Для какого-то непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье
в Пермь являться к себе
в десять
часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было, посылал квартального узнавать о причине, ничего почти ни с кем не говорил и отпускал. Таким образом, я
в его зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
Я собирался на другой день продать лошадь и всякую дрянь, как вдруг явился полицмейстер с приказом выехать
в продолжение двадцати четырех
часов. Я объяснил ему, что губернатор дал мне отсрочку. Полицмейстер показал бумагу,
в которой действительно было ему предписано выпроводить меня
в двадцать четыре
часа. Бумага была подписана
в самый тот день, следовательно, после разговора со мною.
На другой день с девяти
часов утра полицмейстер был уже налицо
в моей квартире и торопил меня. Пермский жандарм, гораздо более ручной, чем Крутицкий, не скрывая радости, которую ему доставляла надежда, что он будет 350 верст пьян, работал около коляски. Все было готово; я нечаянно взглянул на улицу — идет мимо Цеханович, я бросился к окну.
…На другой день после отъезда из Перми с рассвета полил дождь, сильный, беспрерывный, как бывает
в лесистных местах, и продолжался весь день;
часа в два мы приехали
в беднейшую вятскую деревню.
— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык
часов десять месить грязь да есть сухари — опять чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет, да и
в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?