Неточные совпадения
Славное было
время, события неслись быстро. Едва худощавая фигура Карла Х успела скрыться за туманами Голируда, Бельгия вспыхнула, трон короля-гражданина качался, какое-то горячее, революционное дуновение началось в прениях, в
литературе. Романы, драмы, поэмы — все снова сделалось пропагандой, борьбой.
У нас правительство, презирая всякую грамотность, имеет большие притязания на
литературу, и в то
время как в Англии, например, совсем нет казенных журналов, у нас каждое министерство издает свой, академия и университеты — свои.
К концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила,
литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой, читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то
время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Когда мы возвратились из ссылки, уже другая деятельность закипала в
литературе, в университете, в самом обществе. Это было
время Гоголя и Лермонтова, статей Белинского, чтений Грановского и молодых профессоров.
Белинского имя было достаточно, чтоб обогатить два прилавка и сосредоточить все лучшее в русской
литературе в тех редакциях, в которых он принимал участие, — в то
время как талант Киреевского и участие Хомякова не могли дать ни ходу, ни читателей «Москвитянину».
«Разве она и теперь не самая свободная страна в мире, разве ее язык — не лучший язык, ее
литература — не лучшая
литература, разве ее силлабический стих не звучнее греческого гексаметра?» К тому же ее всемирный гений усвоивает себе и мысль, и творение всех
времен и стран: «Шекспир и Кант, Гете и Гегель — разве не сделались своими во Франции?» И еще больше: Прудон забыл, что она их исправила и одела, как помещики одевают мужиков, когда их берут во двор.
Неточные совпадения
Именно, когда представитель всех полковников-брандеров, наиприятнейший во всех поверхностных разговорах обо всем, Варвар Николаич Вишнепокромов приехал к нему затем именно, чтобы наговориться вдоволь, коснувшись и политики, и философии, и
литературы, и морали, и даже состоянья финансов в Англии, он выслал сказать, что его нет дома, и в то же
время имел неосторожность показаться перед окошком.
Когда Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что «пошловато-зеленые сборники “Знания” отжили свой краткий век, успев, однако, посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив, на
время, мудрые, незабвенные произведения гениев русской
литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве обладавших чарующей магией слова».
— Время-то какое подлое, а? Следите за
литературой? Какова? Погром вековых традиций…
Он знал все, о чем говорят в «кулуарах» Государственной думы, внутри фракций, в министерствах, в редакциях газет, знал множество анекдотических глупостей о жизни царской семьи, он находил
время читать текущую политическую
литературу и, наскакивая на Самгина, спрашивал:
— Ну да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув на Брагина рукой. — Пусть будет так! Но я вам говорю, что мыши любят русскую
литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное
время. Вы — самый страшный народ на земле…