Неточные совпадения
— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете,
какой, — все в долгий ящик откладывает; собирался, собирался, да
вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают,
как вместе ехать, то тот не готов, то другой.
— В самом деле, уж
какой вы, на вас и сердиться нельзя… лакомство
какое! сливки-то я уже и без вашего спроса приготовила. А
вот зарница… хорошо! это к хлебу зарит.
И
вот теперь в вечерний час
Заря блестит стезею длинной,
Я вспоминаю,
как у нас
Давно обычай был старинный,
Пред воскресеньем каждый раз
Ходил к нам поп седой и чинный
И перед образом святым
Молился с причетом своим.
— Ведь
вот умный человек, — говорил мой отец, — и в конспирации был, книгу писал des finances, [о финансах (фр.).] а
как до дела дошло, видно, что пустой человек… Неккеры! А я
вот попрошу Григория Ивановича съездить, он не конспиратор, но честный человек и дело знает.
— Ах,
какая скука! Набоженство все! Не то, матушка, сквернит, что в уста входит, а что из-за уст; то ли есть, другое ли — один исход;
вот что из уст выходит — надобно наблюдать… пересуды да о ближнем. Ну, лучше ты обедала бы дома в такие дни, а то тут еще турок придет — ему пилав надобно, у меня не герберг [постоялый двор, трактир (от нем. Herberge).] a la carte. [Здесь: с податей по карте (фр.).]
— Помилуйте, зачем же это? Я вам советую дружески: и не говорите об Огареве, живите
как можно тише, а то худо будет. Вы не знаете,
как эти дела опасны — мой искренний совет: держите себя в стороне; тормошитесь
как хотите, Огареву не поможете, а сами попадетесь.
Вот оно, самовластье, —
какие права,
какая защита; есть, что ли, адвокаты, судьи?
Вот раз позвал он меня и одного товарища — славного солдата, ему потом под Малым Ярославцем обе ноги оторвало — и стал нам говорить,
как его молдаванка обидела и что хотим ли мы помочь ему и дать ей науку.
—
Вот, — сказал я, обращаясь к председателю, —
какая несправедливость! Я под следствием за сен-симонизм, а у вас, князь, томов двадцать его сочинений!
A propos к Сен-Симону. Когда полицмейстер брал бумаги и книги у Огарева, он отложил том истории французской революции Тьера, потом нашел другой… третий… восьмой. Наконец, он не вытерпел и сказал: «Господи!
какое количество революционных книг… И
вот еще», — прибавил он, отдавая квартальному речь Кювье «Sur les revolutions du globe terrestre».
— Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, —
вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не уйдешь,
как от будочника!
—
Как будто вы не знаете, — сказал Шубинский, начинавший бледнеть от злобы, — что ваша вина вдесятеро больше тех, которые были на празднике.
Вот, — он указал пальцем на одного из прощенных, —
вот он под пьяную руку спел мерзость, да после на коленках со слезами просил прощения. Ну, вы еще от всякого раскаяния далеки.
— Послушай, братец,
вот кандидат Московского университета; он, вероятно, все знает, кроме службы; его величеству угодно, чтоб он ей у нас поучился. Займи его у себя в канцелярии и докладывай мне особо. Завтра вы явитесь в канцелярию в девять утром, а теперь можете идти. Да, позвольте, я забыл спросить,
как вы пишете?
Канцелярия была без всякого сравнения хуже тюрьмы. Не матерьяльная работа была велика, а удушающий,
как в собачьем гроте, воздух этой затхлой среды и страшная, глупая потеря времени,
вот что делало канцелярию невыносимой. Аленицын меня не теснил, он был даже вежливее, чем я ожидал, он учился в казанской гимназии и в силу этого имел уважение к кандидату Московского университета.
— Черной дня, когда исправник да поп приедут.
Вот о последнем-то я и хочу рассказать вам кое-что. Поп у нас превращается более и более в духовного квартального,
как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви и от императорского первосвятительства.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так
вот и мы меж собой,
как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
И
вот Витбергу,
как снег на голову, — разрешение возвратиться в Москву или Петербург. Человек просил позволения оправдаться — ему отказали; он сделал удачный проект — государь велел его воротить,
как будто кто-нибудь сомневался в его художественной способности…
И
вот в этом отжившем доме, над которым угрюмо тяготели две неугомонные старухи: одна, полная причуд и капризов, другая ее беспокойная лазутчица, лишенная всякой деликатности, всякого такта, — явилось дитя, оторванное от всего близкого ему, чужое всему окружающему и взятое от скуки,
как берут собачонок или
как князь Федор Сергеевич держал канареек.
— Хочешь ли ты мне сослужить дружескую службу? Доставь немедленно, через Сашу или Костеньку,
как можно скорей,
вот эту записочку, понимаешь? Мы будем ждать ответ в переулке за углом, и ни полслова никому о том, что ты меня видел в Москве.
Я пустился,
как из лука стрела…
Вот и мостик недалеко от Перова; никого нет, да по другую сторону мостик, и тоже никого нет. Я доехал до Измайловского зверинца, — никого; я отпустил извозчика и пошел пешком. Ходя взад и вперед, я наконец увидел на другой дороге какой-то экипаж; молодой красивый кучер стоял возле.
— Ну,
вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по совести,
как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
Но
вот младенец подает знаки жизни; я не знаю выше и религиознее чувства,
как то, которое наполняет душу при осязании первых движений будущей жизни, рвущейся наружу, расправляющей свои не готовые мышцы, это первое рукоположение, которым отец благословляет на бытие грядущего пришельца и уступает ему долю своей жизни.
Я воротилась к матери, она ничего, добрая, простила меня, любит маленького, ласкает его; да
вот пятый месяц
как отнялись ноги; что доктору переплатили и в аптеку, а тут, сами знаете, нынешний год уголь, хлеб — все дорого; приходится умирать с голоду.
Вот и договорились;
как вас опыт не научил?
— С
какими же рассуждениями?
Вот оно — наклонность к порицанию правительства. Скажу вам откровенно, одно делает вам честь, это ваше искреннее сознание, и оно будет, наверно, принято графом в соображение.
Так
вот, видите, я говорю ее мужу-то: «Что бы тебе сказать государю, ну,
как это пустяки такие делают?» Куда ты!
Вот до
каких геркулесовских столбов безумия можно доправиться, имея две-три полиции, враждебные друг другу, канцелярские формы вместо законов и фельдфебельские понятия вместо правительственного ума.
Наши люди рассказывали, что раз в храмовой праздник, под хмельком, бражничая вместе с попом, старик крестьянин ему сказал: «Ну
вот, мол, ты азарник
какой, довел дело до высокопреосвященнейшего! Честью не хотел, так
вот тебе и подрезали крылья». Обиженный поп отвечал будто бы на это: «Зато ведь я вас, мошенников, так и венчаю, так и хороню; что ни есть самые дрянные молитвы, их-то я вам и читаю».
Ведь
вот и Редкин был в Испании — но
какая польза от этого?
… И
вот перед моими глазами встают наши Лазари, но не с облаком смерти, а моложе, полные сил. Один из них угас,
как Станкевич, вдали от родины — И. П. Галахов.
Вот почему я решился оставить отрывочные главы,
как они были, нанизавши их,
как нанизывают картинки из мозаики в итальянских браслетах — все изображения относятся к одному предмету, но держатся вместе только оправой и колечками.
—
Как пять?
вот мой билет.
Такова общая атмосфера европейской жизни. Она тяжелее и невыносимее там, где современное западное состояние наибольше развито, там, где оно вернее своим началам, где оно богаче, образованнее, то есть промышленнее. И
вот отчего где-нибудь в Италии или Испании не так невыносимо удушливо жить,
как в Англии и во Франции… И
вот отчего горная, бедная сельская Швейцария — единственный клочок Европы, в который можно удалиться с миром.
К нему-то я и обернулся. Я оставил чужой мне мир и воротился к вам; и
вот мы с вами живем второй год,
как бывало, видаемся каждый день, и ничего не переменилось, никто не отошел, не состарелся, никто не умер — и мне так дома с вами и так ясно, что у меня нет другой почвы — кроме нашей, другого призвания, кроме того, на которое я себя обрекал с детских лет.
—
Вот вам образчик,
как самодержавие, на которое так надеется реакция, фамильярно и sans gêne [бесцеремонно (фр.).] распоряжается с собственностью. Казацкий коммунизм чуть ли не опаснее луиблановского.
Молчать, не смеяться, да и не плакать, а отвечать по данной форме, без похвалы и осуждения, без веселья, да и без печали — это идеал, до которого деспотизм хочет довести подданных и довел солдат, — но
какими средствами? А
вот я вам расскажу.
Авигдора, этого О'Коннеля Пальоне (так называется сухая река, текущая в Ницце), посадили в тюрьму, ночью ходили патрули, и народ ходил, те и другие пели песни, и притом одни и те же, —
вот и все. Нужно ли говорить, что ни я, ни кто другой из иностранцев не участвовал в этом семейном деле тарифов и таможен. Тем не менее интендант указал на несколько человек из рефюжье
как на зачинщиков, и в том числе на меня. Министерство, желая показать пример целебной строгости, велело меня прогнать вместе с другими.
— Это не так мудрено, — заметил канцлер, — а
вот что мудрено, что вы проспали грозу,
какой давно не бывало. Неужели вы ничего не слыхали?
Вот где и в
какой форме мне пришлось слышать в последний раз комментарий на знаменитый гегелевский мотто: [изречение (от ит. motto).] «Все, что действительно, то разумно».
Аристократия начала несколько конфузиться. На выручку ей явились дельцы. Их интересы слишком скоротечны, чтоб думать о нравственных последствиях агитации, им надобно владеть минутой, кажется, один Цезарь поморщился, кажется, другой насупился —
как бы этим не воспользовались тори… и то Стансфильдова история
вот где сидит.
В окно был виден ряд карет; эти еще не подъехали,
вот двинулась одна, и за ней вторая, третья, опять остановка, и мне представилось,
как Гарибальди, с раненой рукой, усталый, печальный, сидит, у него по лицу идет туча, этого никто не замечает и все плывут кринолины и все идут right honourable'и — седые, плешивые, скулы, жирафы…