Неточные совпадения
«Хотя блондинка — то, то и то, но черноволосая женщина зато — то, то и то…» Главная особенность Пименова состояла не в том, что он издавал когда-то книжки, никогда никем не читанные,
а в том, что
если он начинал хохотать, то он не мог остановиться, и смех у него вырастал в припадки коклюша, со взрывами и глухими раскатами.
Он в продолжение нескольких лет постоянно через воскресенье обедал у нас, и равно его аккуратность и неаккуратность,
если он пропускал, сердили моего отца, и он теснил его.
А добрый Пименов все-таки ходил и ходил пешком от Красных ворот в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, и притом совсем не смешно. Одинокий, холостой старик, после долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже белье с постели, оставляя его без всякого ухода.
Это не значило: на поле сражения едут пушки,
а просто, что на марже [полях книги (от фр. marge).] такое заглавие. Как жаль, что Николай обходил университет,
если б он увидел Мягкова, он его сделал бы попечителем.
Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову;
если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят,
а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
Лесовский призвал Огарева, Кетчера, Сатина, Вадима, И. Оболенского и прочих и обвинил их за сношения с государственными преступниками. На замечание Огарева, что он ни к кому не писал,
а что
если кто к нему писал, то за это он отвечать не может, к тому же до него никакого письма и не доходило, Лесовский отвечал...
— Ты все дурачишься! Это не шутка,
а быль моего сердца;
если так, я и читать не стану, — и стал читать.
Михаил Федорович Орлов был один из основателей знаменитого «Союза благоденствия», и
если он не попал в Сибирь, то это не его вина,
а его брата, пользующегося особой дружбой Николая и который первый прискакал с своей конной гвардией на защиту Зимнего дворца 14 декабря.
Квартальный повторял целую дорогу: «Господи! какая беда! человек не думает, не гадает, что над ним сделается, — ну уж он меня доедет теперь. Оно бы еще ничего,
если б вас там не ждали,
а то ведь ему срам — господи, какое несчастие!»
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не пришло в голову, что
если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал,
а велел нас строже содержать.
«У нас всё так, — говаривал
А.
А., — кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх.
Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь.
Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких людей не надобно слишком дразнить».
Долгое, равномерное преследование не в русском характере,
если не примешивается личностей или денежных видов; и это совсем не оттого, чтоб правительство не хотело душить и добивать,
а от русской беспечности, от нашего laisser-aller. [небрежности (фр.).]
Это дело казалось безмерно трудным всей канцелярии; оно было просто невозможно; но на это никто не обратил внимания, хлопотали о том, чтоб не было выговора. Я обещал Аленицыну приготовить введение и начало, очерки таблиц с красноречивыми отметками, с иностранными словами, с цитатами и поразительными выводами —
если он разрешит мне этим тяжелым трудом заниматься дома,
а не в канцелярии. Аленицын переговорил с Тюфяевым и согласился.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим,
а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (
если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим.
А. И. Герцена.)]
Тогда казенная палата и министерство финансов отделили новое дело от прежнего и, найдя закон, в котором сказано, что
если попадется неудобная земля, идущая в надел, то не вырезывать ее,
а прибавлять еще половинное количество, велели дать даровским крестьянам к болоту еще полболота.
А. И. Герцена)] Наши доктринеры тоже желали делать добро
если не своим, то подданным Николая Павловича, но счет был составлен без хозяина.
Многие меня хвалили, находили во мне способности и с состраданием говорили: „
Если б приложить руки к этому ребенку!“ — „Он дивил бы свет“, — договаривала я мысленно, и щеки мои горели, я спешила идти куда-то, мне виднелись мои картины, мои ученики —
а мне не давали клочка бумаги, карандаша…
Что может быть жальче, недостаточнее такого воспитания,
а между тем все пошло на дело, все принесло удивительные плоды: так мало нужно для развития,
если только есть чему развиться.
А встретить тебя в самом деле я не хотел бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты,
если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения в лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
Видя, впрочем, что дело мало подвигается, он дал ей почувствовать, что судьба ее детей в его руках и что без него она их не поместит на казенный счет,
а что он, с своей стороны, хлопотать не будет,
если она не переменит с ним своего холодного обращения.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника,
а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще,
если б только можно было глядеть на этих детей,
а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили —
а и без того холодно».
Заставить, чтоб мать желала смерти своего ребенка,
а иногда и больше — сделать из нее его палача,
а потом ее казнить нашим палачом или покрыть ее позором,
если сердце женщины возьмет верх, — какое умное и нравственное устройство!
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что
если б можно, она убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира,
а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
Если он не во всем достигнул прозрачности, то это не его вина,
а вина мутности Шеллингова учения.
В Европе люди одеваются,
а мы рядимся и поэтому боимся,
если рукав широк или воротник узок.
Поль-Луи Курье уже заметил в свое время, что палачи и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, — пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд,
если вас это не обеспокоит, отрубить завтра утром голову такому-то». И палач торопится отвечать, что «он считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г. прокурору, и остается всегда готовый к его услугам — палач».
А тот — третий, остается преданным без головы.
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да и так нехорошо женатому человеку.
Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка,
а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды, вот мы с вами и потолкуем о том о сем,
а то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все одно: об дворе да кому орден дали — все пустое.
Не вызванный ничем с моей стороны, он счел нужным сказать, что он не терпит, чтоб советники подавали голос или оставались бы письменно при своем мнении, что это задерживает дела, что
если что не так, то можно переговорить,
а как на мнения пойдет, то тот или другой должен выйти в отставку.
Страшно мне и больно думать, что впоследствии мы надолго расходились с Грановским в теоретических убеждениях.
А они для нас не составляли постороннее,
а истинную основу жизни. Но я тороплюсь вперед заявить, что
если время доказало, что мы могли розно понимать, могли не понимать друг друга и огорчать, то еще больше времени доказало вдвое, что мы не могли ни разойтись, ни сделаться чужими, что на это и самая смерть была бессильна.
Если роды кончатся хорошо, все пойдет на пользу; но мы не должны забывать, что по дороге может умереть ребенок или мать,
а может, и оба, и тогда — ну, тогда история с своим мормонизмом начнет новую беременность…
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но
если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях,
а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты»,
а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
— Вот наш проект письма, садитесь, прочтите его внимательно и скажите, довольны ли вы им;
если хотите что прибавить или изменить, мы сейчас сделаем.
А мне позвольте продолжать мои занятия.
А с другой стороны,
если б у моей матери и у меня не было их, так ребенка выслали бы (я спрашивал их об этом через «Насиональ»)?
Только не надобно было задумываться или много говорить,
а то вместо горчицы можно было попасть ложкой в сахар…
если кто-нибудь повертывал диск.
Приблизительно можно было догадаться, что он мог мне сказать,
а потому, да еще взяв в соображение, что
если я скрыл, что не понимаю его, то и он скроет, что не понимает меня, я смело отвечал на его речь...
Мне хотелось показать ему, что я очень знаю, что делаю, что имею свою положительную цель,
а потому хочу иметь положительное влияние на журнал; принявши безусловно все то, что он писал о деньгах, я требовал, во-первых, права помещать статьи свои и не свои, во-вторых, права заведовать всею иностранною частию, рекомендовать редакторов для нее, корреспондентов и проч., требовать для последних плату за помещенные статьи; это может показаться странным, но я могу уверить, что «National» и «Реформа» открыли бы огромные глаза,
если б кто-нибудь из иностранцев смел спросить денег за статью.
— Ну, что он? Ein famoser Kerl!.. [Великолепный малый! (нем.)] Да ведь
если б он мне не обещал целые три года, я бы иначе вел дела… Этого нельзя было ждать, нельзя…
А что его рана?